Юлия Рутберг

Чуть больше года назад вышел ваш спектакль «Медея» — к сожалению, на Малой сцене Вахтанговского театра…
Почему к сожалению?

А для вас разве не важно, сколько зрителей в зале?
Но этот спектакль и сделан на малую сцену. Там перед нами были поставлены совершенно другие задачи. Когда ты играешь на расстоянии полутора метров от зрителя, когда нет никаких прикрытий — это только то, что ты на сегодняшний день из себя представляешь. У нас получился спектакль повышенной сложности. Это малая сцена, это тряпки вместо декораций, это актерская игра, музыка... И исповедальное, экстремальное общение с залом. Такую звенящую тишину, как на «Медее», редко где можно встретить в сегодняшнем театре. Как люди плачут, как они боятся шелохнуться! Когда каждый звук — даже хруст целлофана, если кто-то, не дай бог, держа цветы, поправил их, — это просто как выстрел.

Как вам играется с Григорием Антипенко в роли Ясона? Увы, для многих его имя до сих пор ассоциируется с сериалом «Не родись красивой».
Замечательно играется. Гриша времен «Не родись красивой» — это абсолютно другой человек, с другими возможностями. Он оказался очень тонким, умным и талантливым. 

Вы как театральный могикан — служите в Вахтанговском столько лет. Неужели никогда не возникало желания поменять театр?
Это мой дом. Всем, что у меня есть в профессии, я обязана этой сцене, этим стенам. Когда я пришла сюда после училища, первые восемь лет я играла все главные роли. Спасибо Михаилу Александровичу (Михаил Ульянов, худрук Театра им. Евг. Вахтангова с 1987 по 2007 год. — Прим. ОК!), моему творческому отцу. Он выстроил первую линию «беговых лошадей». Научить быть артистом можно только практикой. И вот нас там было человек 10–12, которые играли всё время. Так мы стали здесь теми, кем являемся сегодня.

Но загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? В первой линии, наверное, не все остались?
А мы не загнанные. Из наших остались почти все. Что касается меня, я работаю не только в этом театре. Но для меня этот дом — доминанта. Когда меня во всех остальных местах спрашивают, какие дни у меня свободны, я сначала планирую репертуар в Театре Вахтангова и только после этого даю другие даты. Есть приоритет ценностей — это моя альма-матер. «Служенье муз не терпит суеты», и до сих пор, когда у меня грядет выпуск спектакля в родном театре, последние дней десять до премьеры я отказываюсь от всего. (Улыбается.) Это своего рода погружение, некий дайвинг.

При каком худруке вам интереснее или, быть может, комфортнее?
Михаил Александрович — это глыба. Это творчество, это пахота и это понимание того, что единственный разговор, который возможен, — на сцене. Никаких лирических отступлений. Ульянов был потрясающим зрителем, потому что он был суперпрофессиональный артист, но при этом абсолютно очарованный странник. Он ценил в нас ростки проявления личности, одаренность каждого. А мог прийти за кулисы и так отчихвостить… Впрочем, он всегда давал шанс: «Еще раз ты там так сыграешь — сниму с роли».

И снимал?
Снимал, но не меня, слава богу. Он мог искренне сказать: «Потрясающе! Не понимаю, как ты это делаешь!» — мне, Маковецкому, Суханову, Ароновой. И то, что он позволил мне сделать два спектакля по пьесам, которые я сама принесла — «Фрекен Жюли» Стриндберга и «Королева красоты из Линейна» Макдонаха, — и с определенными режиссерами, — дорогого стоит... С приходом Римаса Владимировича Туминаса театр совершенно изменился. Худрук Михаил Ульянов был большим артистом и никогда не ставил спектакли сам. Он настаивал на том, что в театре должна быть первоклассная режиссура. Римас Туминас — большой режиссер, приглашенный Михаилом Александровичем, и его постановки определяют художественную направленность театра. 

Театр стал более созвучен нашему времени?
С одной стороны, да. Но с другой — все спектакли, которые ставит Римас Владимирович, имеют отношение к классике. 

А она сейчас нужна молодому зрителю? Да и вообще репертуарный театр?
У нас зрителей битком. Ни на один спектакль Театра Вахтангова невозможно попасть. Люди прилетают из Нью-Йорка, Берлина, Лондона, чтобы только посмотреть «Пристань». В сентябре уже не было билетов на декабрь. 

К слову, о билетах. На сайте театра можно за символическую плату посмотреть прямую трансляцию спектаклей. А правда, что сами вы Интернет не жалуете и у вас даже электронной почты нет?
Как-то обхожусь без Интернета. Я вижу, что происходит с людьми, которые подсаживаются на это... Совершенно не могу читать книги, сценарии с монитора. Для меня всё, что написано на бумаге, тяготеет к литературе, мне нужно увидеть это на бумаге, взять ручку. А Интернет — виртуальная воронка. Мне нужны человеческие глаза. Когда люди разговаривают, происходит фантастический энергообмен. Все эти скайпы не могут этого дать. Вот мобильный телефон — да, я не представляю себя без него. 

У творческого человека есть личные штампы, клише. Вы свои знаете?
Конечно, они есть. Но я стараюсь их контролировать. Помню, я с несусветным успехом сыграла во французском водевиле мадам Дурандас. Получилось практически без помарок, меня все дико хвалили. Впервые в жизни ко мне в гримерную зашел Юрий Васильевич Яковлев и поцеловал мне руку. Пришел мой любимейший педагог Юрий Васильевич Катин-Ярцев и сказал: «Сядь. Поздравляю. Очень крепкая работа, молодец! Но я еще в училище очень многое из этого видел. Ты человек одаренный, и к тебе другой счет. Знаешь, чем хороший артист отличается от плохого? У хорошего хотя бы сто двадцать четыре штампа, у плохого — двадцать три. Будем считать, что у тебя сейчас их двадцать семь. Эту грань ты перешла». И я навсегда запомнила его слова... Знаете, иногда возникает ощущение «тети Мани» — такого потребительского отношения к театру, которое воспитывалось у публики последние десять лет: «Развлекай меня, сделай мне смешно, удиви меня!» Всегда ненавидела это. Я достаточно много работала в комедии, и это весьма сложно — смешить людей. Но я никогда не была «официанткой». Я всегда считала, что в зале сидят люди культурные. Для меня всегда сидят в зале Катин-Ярцев, Ульянов, Смоленский, Казанская. В антрепризах бывают моменты, когда невольно делаешь одно и то же. Вы не поверите, краснею, мне становится стыдно. Артист должен быть своего рода унтер-офицерской вдовой, сам себя сечь и ловить, ловить, ловить! 

Есть мнение, что любая женщина — актриса, в большей или меньшей степени. Согласны?
В жизни могу веселить, если у меня хорошее настроение, могу рассказывать анекдоты. Но всё же когда я выхожу со съемочной площадки или спускаюсь со сцены, я человек. Терпеть не могу игрунчиков, мне это кажется дурным тоном. Наверное, тем женщинам, которые не стали актрисами, иногда хочется поиграть, а тем, кто играет, — пожить. 

Юлия, в интервью вы всегда так тепло говорите про своего папу — Илью Григорьевича Рутберга, замечательного артиста и педагога.
Я и про маму очень тепло говорю. По внешнему сходству я папина дочка. По отношению к делу, к искусству — это генетическая вещь. Но я и очень мамина дочка, а еще бабушкина и дедушкина внучка. И чем старше я становлюсь, тем больше это проявляется. Искренне рада, что не опозорила фамилию своего отца, как папа не опозорил фамилию деда. Да, в нашей семье существует династия, но меня трудно обвинить хоть в каком-нибудь блате. Мне кажется, что у меня собственное ответвление фамилии, своя дорога. А мама у меня совершенно фантастическая, и ничего бы не было в нашей жизни, если бы не было такой мамы. Мама — это древо, наша опора. Это кислород, которым мы дышим. Она, наверное, самый мощный человек в нашей семье. Моей маме нужно было иметь 150 детей. Она потрясающий педагог, который умеет находить язык с любым ребенком и с любым взрослым. У нее запас истинной нескончаемой доброты. Мама — музыкант, учительница музыки. Она всегда брала детей, от которых отказывались все, потому что считали, что у них нет ни слуха, ни данных. А у нее они играли Бетховена, Рахманинова. Мамины ученики разъехались по всему миру. Они приходят на мои спектакли во Франции, в Америке, вы не представляете, какие у них глаза, когда они говорят о маме! Она научила их слушать мир. 

Вы хотите, чтобы ваш сын продолжил династию?
Конечно, хотелось бы, но я ничего не планирую. В нашем доме есть для этого питательная среда. Гришка учится в театральном вузе, и это продолжение темы, формирующей людей из нашего родового гнезда. Очень важно, чтобы мы с сыном могли разговаривать на одном языке, — у нас одни ценности, одни ассоциативные ряды. Мы оба воспитаны на русской, зарубежной литературе, искусстве, истории, театре… В нашей семье такие фамилии, как Станиславский, Немирович-Данченко, Вахтангов, Мейерхольд — не пустой звук. 

Читайте полную версию интервью в журнале ОК! №6