Валерий Меладзе: «Я ненавижу шоу-бизнес»

Валера, лет десять назад я снимал фильм про тебя, и ты говорил там, что становишься всё жестче и жестче. Ты достиг идеала в этом отношении?

Несмотря на то что десять лет назад я уже был в достаточно зрелом возрасте, я, видимо, не избавился тогда до конца от подросткового максимализма. На меня влияли впечатления от книг, где люди, становясь жестче, добивались в жизни большего. Сегодня мне, наоборот, не хочется быть жестким, мне хочется вернуться к какому-то более наивному восприятию мира. Видимо, всё идет в жизни волнами.

Может, кризис среднего возраста дает о себе знать?
Вот, кстати, только сегодня был разговор о том, что это, возможно, кризис среднего возраста, и возник вопрос, с какого именно возраста он начинается. И мне кажется, что нет точной цифры, с которой начинается средний возраст.

Все-таки ты сегодня ощущаешь этот кризис или нет?
Ну, наверное, да, причем волнами. У меня где-то после сорока начались всякие мысли, сомнения, всё ли так в жизни. И есть ощущение, что раньше, когда деревья были большими, всё было другим, даже запахи по-другому воспринимались, и эмоции были мощными, яркими, была какая-то безудержная радость...

В нашем фильме ты говорил, что твой любимый герой Дато Туташхия — человек абсолютно спокойный, я прямо тебя цитирую, не доставляющий никому забот. Но когда пытаются сломать его мир, он становится бунтарем.
До сих пор мне этот герой кажется близким, хотя сегодня я понимаю, что он немножко наивен.

А когда бунтарское начало в твоей жизни проявлялось ярче всего?
Бунтарство во мне проявлялось еще в школе. Особенно когда преподаватели говорили: да ладно, таких, как ты, мы уже видели сто человек, ничего нового ты не скажешь и ничего нового ты не сделаешь. Я думаю, такая была педагогическая политика. Наш директор школы частенько так говорил всем. Только самые послушные, самые прилежные могли это всё проглотить. Меня это ужасно злило. Вообще я думаю, что педагог никогда не должен говорить подростку: ты обыкновенный. Все необыкновенные, любой нормальный подросток верит в то, что он необыкновенный. И кстати, может, в этом и заключается кризис среднего возраста — ты вдруг перестаешь думать, что «придет время, и я вам всем что-нибудь докажу, я обязательно смогу вас удивить, и вы будете мной гордиться и восхищаться».

И что, эти мысли ушли?
Да. Не знаю, чем удивить. Когда ты в первый раз прыгнул выше собственной головы, это удивляет. Когда ты прыгаешь во второй, в третий раз, это уже воспринимается как норма. Человек может добиться фантастичесого успеха, придумать песню, создать новый стиль, спеть необыкновенно. Но со временем люди привыкают и ждут опять чего-то нового. Обязательно.

Вот сейчас ты очень тревожную и грустную мысль высказал, что достиг момента, когда не знаешь, чем удивить. Удивить себя прежде всего или других?
В первую очередь удивить себя. Это грустно, но рано или поздно это происходит. В то же время кризис — это ведь состояние не вечное. У меня случались депрессии, как у любого творческого человека. Но они длились не дольше, чем вечер и ночь, наутро обязательно приходило просветление. И когда вечером мне становилось невыносимо и я не понимал, куда дальше двигаться, я знал, что наутро придет светлая мысль и мне снова захочется сделать что-то мощное и новое. Кризис — это, видимо, затянувшиеся депрессии. Но не так уж всё плохо. Во-первых, потому, что у меня есть брат Костя и у нас никогда не бывает кризиса в одно и то же время. Когда вдруг у него наступает какой-то тупик, в этот момент ко мне приходит что-нибудь новое. Иногда, кстати, достаточно посмотреть хороший, простой, душевный фильм. Вот на днях я пересмотрел фильм «Привидение». Там всё гениально просто и не надо мудрить, не нужно ничего придумывать, не нужно шокировать людей чернухой и какой-то грязью. Достаточно показать двух красивых людей, показать любовь, показать порядочность и преданность, показать, что добро победило. Все. Мне, например...

...этого достаточно?
Этого достаточно, чтобы вдруг захотеть жить, захотеть совершить что-нибудь классное, красивое. И я снова верю в силу доброты, в силу красоты, во мне вдруг просыпается наивность, и я опять становлюсь счастливым человеком. Я тут же начинаю звонить Косте, начинаю рассказывать ему свои эмоции. Такое же случается и с ним.

Я наблюдаю за вашим с Костей родством душ и понимаю, что это очень близко нам с Игорем, потому что у нас такая же внутренняя, глубинная спайка, хотя мы, как и вы, очень разные по характеру, по темпераменту.
И даже по внешнему виду! Мы с Костей стали немножко похожи только с возрастом. Я заметил, что, сколько бы раз мы ни встречались с тобой, каждый из нас обязательно говорит о своем брате.

Ну, мы с Игорем двойняшки, у нас пятнадцать минут разница. У вас сколько?
Два года.

Два года — это большая разница. Костя — старший брат. Интересно, ты тянулся за ним? Куда он, туда и ты?
Мы стали сближаться где-то с момента, когда я достиг совершеннолетия, в 21 год, когда можно уже продавать человеку спиртное. (Улыбается.) Видимо, в это время человек делается взрослым не только физиологически, но и психологически. Мы не были особенно близки в первой части жизни, пока учились в школе. У нас были всегда разные друзья, увлечения.

Ты поехал в Николаев поступать в кораблестроительный институт. Потому что брат там учился?
Это отдельная история. Костя два года подряд поступал в московский медицинский институт, он четко понимал, что хочет быть врачом. Но у него не получилось. А у нас в Батуми был судостроительный завод, он там какое-то время поработал и понял, что ему проще будет поступить в кораблестроительный институт. И поступил. У меня та же история произошла. Я нацеливался на московские вузы. В энергетический хотел.

Значит, тоже столица манила?
Все прутся в Москву, ну и мы как стандартные…

Так ты ездил поступать в Москву?
Нет, я так и не поехал. В Батуми был педагогический институт, туда приезжали комиссии из разных вузов. И дешевле было попытаться поступить прямо тут, а не ехать в Москву. В первый год я не поступил… У меня 23 июня день рождения, а 24-го был последний призыв, и меня должны были забрать в армию. Мне за месяц до этого уже объявили об этом, и я перестал готовиться к институту. После проводов, еще не протрезвевший, пришел в военкомат…

Ты легко принял эту ситуацию — служить в армии?
Я всегда был оптимистом, считал: что бы в жизни ни происходило — это к лучшему. Думал о хороших вещах, которые меня ждут в армии... Так вот, в военкомате мою фамилию не назвали! Перебор был. Я оказался лишним, но даже не обрадовался, потому что понял, что теперь надо куда-то поступать. И опять я никуда не ездил — пришла квота из Николаевского кораблестроительного института.

А Костя там уже учился.
Да. Но я был совершенно уверен, что, закончив пару курсов, из этого вуза смогу прекрасно перевестись в энергетический или радиотехнический, куда мне по-прежнему хотелось. В тот момент логично было поступить именно в этот вуз, заодно Костя мог бы и присмотреть за мной. Я все-таки был баламутом, а работая на телефонной станции после окончания школы, повзрослел, потому что со мной работали взрослые парни — 22-24 года. Мне казалось: ну, это уже дядьки. Мы крепко выпивали, потому что каждый раз, когда мы ремонтировали кому-то телефон, получали спиртное, оно было основной валютой в то время. При этом я ухитрялся еще и заниматься физикой, математикой и готовиться к экзаменам. В конечном итоге я поступил, и вот тут начинаются чудеса. Если взять меня в начале института и потом лет через десять…

Это два совершенно разных человека, да?
Может быть, человек и один, но цели, которые были у меня вначале, и те, к каким я пришел, оказались совершенно разными. Это говорит о том, что все-таки человек предполагает, а Бог располагает. И как бы мы с Костей ни уходили от музыки, все равно Господь Бог и какое-то... провидение нас к ней привели.

А вообще когда музыка появилась в твоей жизни? Я знаю, что Костя создал свою музыкальную группу в кораблестроительном институте...
Костя как-то шел по городу Николаеву, встретил товарища на перекрестке. Товарищ его позвал на репетицию ансамбля. И Костя пошел. А там как раз не хватало клавишника. У Кости не было такой цели, он просто шел сам по себе и не знал, что какой-то там ансамбль… Музыку мы, конечно, слушали с самого детства. Собирали записи, диски переписывали. У нас было очень много музыки — начиная с ABBA и заканчивая Uriah Heep, Deep Purple, Pink Floyd.

Но ни ты, ни Костя никогда в жизни не думали о том, чтобы стать музыкантами, так?
Может быть, это провинциальный комплекс, но мне казалось, что музыкантом может стать только человек, который родился и вырос в каких-то особых условиях. Это должно быть делом его жизни с самого рождения.

А вы из семьи…
У нас родители — инженеры, хотя мама прекрасно пела, и папа прекрасно пел. Ну пели и пели. Тогда быть инженером у нас считалось серьезным, а быть музыкантом — это что-то временное и не очень серьезное…

В результате Костя стал клавишником, а потом пригласил тебя петь?
Я начал потихоньку приходить туда, там была совершенно другая атмосфера. Так как я занимался радиотехникой, я умел прекрасно паять, и паял шнуры, мечтая о месте звукорежиссера.

То есть амбиций музыканта у тебя не было?
Не было. Мне говорили, что я хорошо пою, ну, на уровне Батумской музыкальной школы. Все-таки в советские времена не всё было плохо — у нас была прекрасная музыкальная школа…
Так у тебя было начальное музыкальное образование?
Да. Мы оба окончили музыкальную школу — и Костя, и я. Костя по классу скрипки, я — по фортепиано. Костя так скрипку и не полюбил, а я, получив пятерку на экзамене по фортепиано, полюбил этот инструмент…

И как в результате ты оказался на сцене, Валера?
Группа купила такой прибор — ревербератор, который делал эхо, и я как техник стал его проверять. Ребята ушли в гримерную, а я взял микрофон и начал пробовать эффекты. Пробовал-пробовал, потом начал петь. Вдруг выходят ребята — ошарашенные, удивленные, — из гримерной. Это кто поет? Я говорю: да я, пробую эффекты. По-моему, неплохо получается. И меня взяли на бэк-вокал, дали мне какие-то клавиши старые, и я еще поигрывал на клавишах.

С этого момента ты почувствовал, что жизнь может пойти по другому руслу?
Абсолютно нет. Я почувствовал, что, может быть, теперь буду пользоваться вниманием девушек. Потому что попаду на сцену на студенческом вечере. А институтский актовый зал вмещал пятьсот-шестьсот человек!

Я помню этот актовый зал. Мы были там во время съемок в Николаеве. По-моему, в зале даже аппаратура еще стоит, на которой вы с Костей играли.
Да, те «дровишки» стоят. Там был особый запах, там было всё другое... Вообще всё необыкновенно, что случается впервые в жизни. Когда ты для себя открываешь какой-то новый мир. Я восхищаюсь людьми, которые, многого добившись в жизни, уходят в совершенно другие увлечения. Может, в этом и заключается выход из кризисов любых — спасительная потребность вырваться из благополучия, которое ты так долго и тщательно создавал. Не хочу почивать на лаврах и восхищаться своей крутостью... Открывать для себя что-то новое — вот об этом я мечтаю.

Разве сегодня крутой парень Меладзе почивает на лаврах? Судя по твоему творчеству, этого не скажешь.
Знаешь, Вадик, мне стало неинтересно. А хочется еще делать открытия в жизни. Чего бы ты ни добился, нет ничего скучнее, когда дальше тебя ничего нового не ждет... Меня больше всего пугала и пугает рутина. Даже когда у тебя всё в порядке, это тоже рутина, если нет никаких перемен, если нет каких-то новых целей, если ты уже не понимаешь, чего ты хочешь в жизни.

Давай, Валера, сменим пластинку и опять отмотаем ленту времени назад. Как получилось, что ты завоевал Москву, российский шоу-бизнес?
После института я поступил в аспирантуру. Я продолжал думать, что профессиональными музыкантами становятся люди, которые родились в особом месте и особо как-то готовились к этому. Мне стукнуло в голову, что я хочу остаться в институте, хочу там работать. Я занимался наукой — гидромеханикой, исследованиями. Мне это очень нравилось на самом деле. Меня распирало от всяких мыслей, от новых идей. Я заново сдал те экзамены, которые у меня были сданы не очень хорошо, потому что в аспирантуру надо поступать с очень хорошими оценками, если ты идешь туда сразу после института. У меня получился очень хороший диплом, я поступил в аспирантуру, работал и писал кандидатскую.

А с музыкой-то как?
Музыкой мы продолжали заниматься. В трагический момент, когда произошел полный развал страны, экономики, науки и всего вообще в этой жизни, стало понятно, что молодой ученый никому не нужен, перспектив не было, финансирования тоже. И я понял, что из двух бесперспективных занятий есть смысл выбрать музыку, а не науку. Костя для себя выбрал музыку. А мы уже были тандемом: он писал, я пел его песни. В это время мы встретили группу «Диалог». Это была очень профессиональная команда. Мы записали два диска — один вышел в Германии, второй диск вышел здесь, в России, в Советском Союзе еще тогда, это был 90-й год.

И вы начали выступать вместе с этой группой?
Да, это были первые профессиональные шаги, первые профессиональные записи в студиях и первые выступления.

Песни писал только Костя?
Частично это были песни Кима Брейтбурга, он был руководителем и солистом этой группы, и частично Костины. Постепенно мы с Костей ушли в автономное плавание. Но Ким оставался нашим саунд-продюсером. Потом мы встретили Евгения Фридлянда, и пошло-поехало...

Ты никогда не производил впечатление мальчика-попрыгунчика. Даже когда ты только появился в шоу-бизнесе, в тебе ощущалась мужская основательность. Это тебя очень отличает от многих в этом пространстве.
Сначала это мне казалось недостатком. Я ведь даже не выглядел как музыкант, мне всегда говорили: ты выглядишь как ботаник, как инженер, как кто угодно, но точно не как музыкант. И если я пытался вдруг выглядеть как музыкант, то выглядел еще смешнее.

Что именно вызывало смех?
Ну, какой-то пиджачок со стразами на заказ сшил... Это было ужасно. У меня, кстати, были офигенные примеры, которые по сей день есть. Это Брайан Ферри. Я считаю, он вообще икона стиля. Есть клипы 70-х, где он всегда в костюме, в галстуке, такой английский пижон. Но при этом у него был такой черт в глазах, что он в этой клерковской одежде выглядел всегда очень стильно. Еще был Роберт Палмер. И конечно, мне безумно нравилось, как выглядит Джорж Майкл.

У тебя самого бородка как у Джоржа Майкла.
Моя борода появилась, по-моему, раньше, чем «Олдер» Майкла. Он в альбоме «Олдер» впервые так выступил. Если я сбриваю бороду, то лицо становится какое-то круглое, мне кажется, бородка вытягивает лицо немного.

Читайте полностью интервью с Валерием Меладзе в журнале ОК! от 15 марта 2012 года