Андрей Лошак

Андрей Лошак, которому до сей поры на телевидении предоставлялся карт-бланш как одному из самых ярких репортеров страны, сделал документальное кино о повальной застройке двух столиц — Москвы и Петербурга, в центре которых вот уже несколько лет незаконно сносятся строения XVIII века, а на их месте вырастают офисные центры и частные владения «со всеми удобствами». Формулировку, по которой фильм был зарезан, его автор не раскрывает — говорит, что беседа с руководством НТВ у него была интимная и озвучивать ее подробности он считает неэтичным. Впрочем, и без того все ясно: в фильме задеты интересы крупнейших строительных компаний страны, в неприглядном свете выставлены правая рука мэра Москвы Владимир Ресин и губернатор Санкт-Петербурга Валентина Матвиенко. В нем рассказывается о том, как с помощью поджога и физической расправы инвесторы вытесняют из законных квартир простых жильцов, которым «не посчастливилось» родиться в центре города. Вольно или невольно, Лошак потревожил людей, которые сейчас всюду имеют безграничную власть и влияние, в том числе и на телевидении. Его работа не пропала даром только благодаря тому, что до Интернета эти люди еще не добрались. С начала июля «Теперь здесь офис» можно посмотреть почти на всех крупных сайтах, специализирующихся на обмене видеофайлами. На сегодняшний день интернет-аудитория фильма по своей численности как минимум приблизилась к телевизионной. Как говорится, нет худа без добра...

Мы беседовали с Андреем в его машине, с трудом преодолевая огромную московскую пробку на Садовом кольце — еще одну характерную черту жизни новой столицы. Лошак торопился в «Останкино» — туда, где впервые за свою карьеру по-настоящему столкнулся с понятием «цензура».

Вчера, кстати, впервые в жизни брал интервью у своего дяди, — начал Андрей. — Его избрали человеком года по версии журнала GQ.

И какие вопросы ему задавали?

Всякие профессиональные. О взаимоотношениях с властью, о том, как он существует в условиях цензуры, что думает о нынешнем телевидении...

Понимаю, вас это теперь особенно трогает.

Ну да. (Смеется.)

В шестнадцать лет я устроился юнгой в речное пароходство. Мы на катере ходили из Питера в Москву. Там я столкнулся с дедовщиной, понял, что такое армия и что в нее ни в коем случае нельзя попадать. Потом я написал об этом большую статью в газету под названием то ли «Водник», то ли «Речник» — в общем, что-то такое ведомственное. С этим материалом, кстати, я поступал в МГУ.

Вы прямо мечтали стать журналистом?

Нет. Я, в общем-то, случайно в эту профессию попал. В школе хорошо писал сочинения, так что после десятого класса журфак возник сам собой. Тем более что дядя журналист.

А на телевидение когда попали?

На четвертом курсе. Сначала работал у Парфенова администратором, затем редактором, а потом сам начал делать репортажи.

Сейчас большинство молодых журналистов используют в своих репортажах парфеновские интонации. Появилось даже такое понятие — «парфеновская школа». Вы долго работали с Леонидом, можете сформулировать, что это такое?

Прежде всего это внимание к мелким деталям. И акцент не на том, о чем говорить, а на том, как. Парфенов занимается... то есть, к сожалению, занимался, парадоксальной вещью: он пытался превратить такой конвейерный продукт, как телевидение, в редкий, штучный товар. По сути, что такое телевидение? Это как одноразовый пластиковый стаканчик: выпил — и выкинул. Посмотрел новости — и забыл, в одно ухо влетело, в другое вылетело. Парфенов же старался сделать так, чтобы каждый материал оседал внутри надолго, был узнаваемым. «В программе не должно быть ни одного проходного материала» — говорил он. Он очень любил слово «хендмейдность», и во всем, что он делал, она чувствовалась.

Давайте перейдем к последним событиям в вашей жизни. Вы по-прежнему являетесь сотрудником НТВ?

Да, я никуда не уходил, и меня никто не увольнял.

И несмотря на снятие вашего фильма с эфира, вы продолжаете делать программу «Профессия — репортер»?

Нет. Может, это совпадение покажется странным, но на самом деле я давно уже собирался заняться новым проектом, еще до истории с фильмом «Теперь здесь офис». Я бы рассказал вам об этом проекте, но чуть позже. Пока он существует только в виде идеи, и я боюсь, что если начну говорить, то идею стырят. Так уж устроено телевидение — там все друг у друга что-то тырят.

Даже если это совпадение, у вас нет ощущения, что из «Профессия — репортер» вы уходите проигравшим?

Нет, абсолютно. То, что мой фильм запретили к показу, лично мне даже где-то льстит. По-моему, неплохая строчка в биографии. (Смеется.)

Это ваша первая работа, которую не пустили в эфир?

Да. До этого, года два назад, у меня была история, когда по просьбе руководства я переделал один свой материал, но на уровне текста. Это был фильм про молодежные политические движения. В некоторых моментах мне пришлось перейти на эзопов язык, не называть вслух определенные политические бренды и т. п. Хотя в целом фильм все равно получился острым и ни слова неправды я в нем не сказал. Тогда мы с руководством канала пришли к некоему компромиссу. В истории же с последним фильмом компромисса, к сожалению, найти не удалось. Это тот случай, когда или нужно говорить все, или не говорить ничего.

А вы разве заранее не обсуждаете с руководством темы своих материалов?

Обсуждаем, конечно.

То есть изначально вам позволили снимать «Теперь здесь офис»?

Да. Но тут надо понимать, что я никогда не показываю сценарий целиком, мы ведем обсуждение только на уровне общей концепции. Думаю, тогда мало кто предполагал, что фильм получится настолько жестким.

Из-за цензуры журналисты теперь не могут полноценно заниматься профессией. Как дальше работать в таких условиях?

Я тоже задаю себе этот вопрос и ответа пока не нахожу. Работать действительно становится все сложнее и сложнее. Если ты не хочешь строиться в линейку, как в пионерлагере, и рапортовать вместе со всеми о победах страны, а хочешь оставаться независимым, мыслящим человеком, то мест на телевидении, где бы ты мог реализоваться, почти не осталось. При этом нужно понимать, что руководителям каналов ничуть не легче: они по большому счету тоже себе не принадлежат. Мне вообще искренне жаль всех руководителей всех российских медиа! Они вынуждены извиваться как ужи на сковородке. Стоя во главе большого корабля под названием телевидение, они, с одной стороны, должны идти «правильным курсом», чтобы не наскочить на «кремлевские» рифы, а с другой — пытаться сохранить талантливых, самобытных людей у себя на работе.

Получается, «нагнули» всех без исключения?

Да, все в одинаковых условиях находятся. Понимаете, моего личного достоинства во всей этой истории никто не оскорблял. Поэтому меня вообще немного смущает, что я тут начал раздавать интервью направо и налево. Я отдаю себе отчет в том, что работаю на канале, принадлежащем госкорпорации, у которой тоже есть свои интересы. В конце концов, не нравится что-то — уходи.

Кстати, многие ждали от вас именно такого поступка. Оставшись же на канале, вы, по сути, подписались под существующими правилами игры. Неужели они вас устраивают?

Я просто пока не вижу для себя других вариантов. На фрилансерство я пока не наработал. Заниматься же чем-то еще кроме репортерства я не хочу, да и не умею по большому счету. К тому же, еще раз повторю, если бы меня как-то унизили, я бы на следующий же день написал заявление. Но ко мне отнеслись по-человечески.

И никаких штрафных санкций к вам применено не было?

Нет, конечно. Никто даже не провел служебного расследования на предмет того, как фильм оказался в Интернете. За что тоже спасибо руководству.

Кстати, кто его выложил в Интернет?

Можно я не буду об этом говорить? (Улыбается.)

Вы хотя бы знаете, сколько человек посмотрело его в Сети?

Говорят, что около двухсот тысяч. Вполне возможно, это даже больше, чем посмо- трело бы фильм по телевидению в середине лета, в субботу, в хорошую погоду. Особенно приятно, что тема задела совсем молодых людей. Все-таки Интернет — это молодая аудитория, и тут оказалось, что ей отнюдь не всё по фигу, как многие считают. Это оставляет шансы на то, что время старперов, представляющих московский стройкомплекс, крепких хозяйственников, но при этом малокультурных людей с плохим вкусом, когда-нибудь закончится. Удивительно, что именно молодежь, которая настоящей-то Москвы толком и не видела, понимает, в чем главная ценность современной культуры.

В чем же?

В аутентичности. За этим сейчас гоняется весь мир! А что может быть в Москве более аутентичным, чем архитектурное наследие? Можно очень долго спорить о новострое на Остоженке. Более того, я в принципе не имею ничего против архитектуры, которая появилась там на месте бывших двухэтажных особнячков. Она очень качественная, ее делали лучшие архитекторы Москвы. Но беда в том, что она ничего не оставит после себя потомкам, она жутко вторична. Уникален же как раз тот город, который уцелел после пожаров 1812 года и революций. Если его не сохранить, мы просто превратимся в плохую копию любой индустриальной столицы. Причем это будет копия азиатского мегаполиса, так как в любом европейском всегда есть большой нетронутый исторический центр.

В этот момент Лошаку на мобильный звонят из Франции, из газеты Le Monde, с просьбой дать комментарий по поводу невыхода его фильма в эфир. Андрей договаривается встретиться с журналистом на следующий день.

Пока вершиной моей карьеры стало интервью газете «Нью-Йорк Таймс», — продолжает он. — В принципе круче этого уже ничего быть не может. (Смеется.)

А от героев фильма были какие-нибудь звонки?

Да что вы. Ждать откликов от этих людей просто смешно — им хоть трава не расти. Полтора месяца, в течение которых я готовил фильм, я пытался выйти на господина Ресина (главу стройкомплекса Москвы. — Прим. OK!). Согласитесь, федеральные каналы нечасто берутся за тему строительной политики столицы, и человек мог бы хоть что-нибудь сказать по этому поводу. Но он не нашел ни секунды времени. Сейчас я тоже пытался с ним встретиться — уже для одного печатного издания. Но тоже тщетно. В принципе, я так понимаю, плевать он хотел на журналиста Лошака, который, вместо того чтобы наслаждаться прелестями московской жизни, бухтит там чего-то вместе с кучкой таких же ненормальных.

То есть практического толку от фильма никакого?

А вы хотели, чтобы чиновники, посмотрев его, приостановили какую-нибудь стройку? Так в нашей стране не бывает. Мы подняли хоть какую-то волну — и то хорошо. Вот сейчас жители Хитровки самоорганизовались, намерены до конца защищать свой район и привычный для них образ жизни. Это один из последних районов в центре Москвы, по которому еще не прошелся ковш экскаватора. Там можно еще ходить по дворикам и видеть удивительные московские картины — старичков, копающихся в старых автомобилях, бабушек, сидящих на скамейках и обсуждающих последние сплетни, мужиков, собирающихся вечером играть в домино. Но «Дон-Строй» сейчас хочет построить там очередной восьмиэтажный офисный центр. Понятно, что в борьбе против такой махины у простых смертных практически нет шансов, но они все равно поднялись. Может, вы видели, как в течение несколько месяцев на Покровском бульваре стояли люди со старым патефоном и собирали подписи. Насобирали в итоге пятнадцать тысяч — это в принципе население Хитровки и есть. Но даже это ровным счетом не защищает их ни от чего! Нет никаких гарантий, что завтра не приедут экскаваторы и не раскатают район под ноль. Что с этим делать — непонятно. Городские власти мы, к сожалению, больше не выбираем. А они сейчас настолько слились в экстазе с бизнесом, что совершенно не ясно, какая сила сможет разомкнуть эти экстатические объятия, и сможет ли вообще.

Иногда складывается ощущение, что в качестве метода борьбы с беспределом властей людям оставляют только терроризм. Вы как, кстати, относитесь к такому средству защиты?

Плохо. Потому что терроризм всегда заканчивается тем, что гибнут самые невинные люди. А тех, кого действительно хорошо было бы подорвать, бомбой не достанешь. Другое дело, что задача общества все равно состоит в том, чтобы пытаться этих людей как-то одергивать, выливать им стакан воды на рожу и хлестать по щекам: мол, ребята, вы не одни в этом городе живете, здесь есть еще рядовые граждане, которым «не повезло» в нем родиться и любить его. Власти считают, что, раз они построили транспортные развязки, им уже все должны кланяться в ноги. А то, что главный человек города покупает второй по величине дом в Лондоне... пусть даже не он, а его жена... на это мы почему-то не должны обращать никакого внимания… Правда, я не знаю, могут ли такие вещи быть опубликованы в журнале OK!.

Между прочим, ваша коллега Марианна Максимовская как раз отметила, что последним пристанищем свободы слова являются глянцевые издания, поскольку, во-первых, за ними не так пристально следит власть, а во-вторых, большинство из них принадлежат западным издательским домам, которые сложнее контролировать.

Возможно, и так. Я тоже, на самом деле, слабо себе представляю, что было бы без «глянца». Совсем плачевная ситуация была бы.

Когда я позвонил вам первый раз, чтобы договориться о съемке и интервью, вы сомневались, соглашаться или нет. Интересно, почему?

Честно сказать, я просто не люблю фотосессии, тем более такого формата. Вообще фотографироваться не люблю. Это моя давнишняя внутренняя проблема, мешающая в том числе и моей профессии. Телевидение все-таки подразумевает изрядную долю эксгибиционизма, а во мне его вообще нет. Я от природы застенчивый человек, всегда страдал от этого.

То есть вы не как Андрей Караулов или Алексей Пушков, которые, когда берут интервью, показываются в кадре чаще своих собеседников?

Нет. Я всегда стараюсь минимизировать свое присутствие на экране и на страницах журналов, хотя с точки зрения моей профессии это не совсем правильно. С другой стороны, я считаю, что не нужно отказываться ни от каких площадок. Если тебе предоставляют возможность что-то по делу сказать — надо идти и говорить. Поэтому со съемкой в данном случае я... смирился.

А на домашнюю съемку с семьей вы бы согласились? Ну, ради той же пресловутой «площадки»?

Никогда. Во-первых, мой доя квартира с точки зрения гламура представляет собой довольно печальное зрелище. (Смеется.) А во-вторых, к сожалению, я не могу сейчас говорить про личную жизнь.

Ваш образ жизни в принципе ведь противоречит семейному?

Ну конечно. Я веду такую тяжелую цыганскую кочевую жизнь. Дома, по сути, практически не бываю.

Как думаете, вы когда-нибудь будете способны сказать дому «да», а кочевой жизни — «нет»?

Рано или поздно все к этому приходят. Даже Валерий Панюшкин, блистательный журналист, ушел с репортерской работы и теперь дома пишет книги. Я тоже, надеюсь, когда-нибудь остепенюсь, потому что все-таки нет правды в ногах. Скакать все время по земному шару тоже надоедает. Леша Пивоваров (ведущий информационной программы «Сегодня» на НТВ. — Прим. OK!) мне недавно жаловался на это, говоря о том, что его ничего уже в работе не удивляет. И действительно, мы уже почти везде побывали, всё видели. Сейчас, когда куда-нибудь едешь, уже ловишь себя на мысли, что заранее знаешь, что там будет. У тебя уже готовая картинка в голове вырисовывается. А для репортера это губительно, потому что он всегда должен изумляться, быть в состоянии натянутой струны.

А какая ваша поездка была самой опасной?

Была у меня в свое время командировка в Чечню, еще во время войны. Я там делал историю про мирных чеченцев — про всяких рэперов, кавээнщиков. Это был абсолютно сознательный для меня шаг: я хотел показать — как выразился потом один из героев фильма, — что в Чечне «не только «зизитопы» с автоматами бегают, но и нормальные ребята живут». Но тогда там действительно было опасно. Туда ничего не летало, надо было из Моздока ехать на машине, а по дороге тебе рассказывали, что вот тут стоят радуевцы, и они недавно кого-то похитили, а вот тут — басаевцы, которые готовят новую серию терактов. Всюду нам попадались какие-то покореженные бэтээры. В общем, жуть.

А вас не тянет в такие места? Знаете, есть репортеры, которые жить не могут без горячих точек, адреналина.

Нет, я совсем другой. Я от запаха крови не возбуждаюсь, на меня все это, наоборот, действует угнетающе. Из одной такой поездки я вообще вернулся в жуткой депрессии — это когда я оказался в Таиланде во время печально знаменитого цунами. Я был на другом побережье, в Паттайе, снимал фильм про секс-туризм. Собирался, в общем-то, неплохо провести время. (Смеется.) Но на следующий день после моего приезда произошло цунами, и мне пришлось всеми правдами и неправдами (потому что аэропорты были закрыты) перелететь в район Пхукета. Там было очень страшно. Я попал в такой огромный морг под открытым небом, который еще вчера был туристическим раем. Кругом ходили израненные люди с отсутствующими взглядами, потому что у них пропали дети, родители, жены... Самым сложным в этой ситуации было самому остаться человеком, не превратиться в репортерскую машину. Я видел, как такое происходило с моими коллегами с других каналов. Там такая охота велась за пострадавшими! В какой-то момент я там встретил русского парня, про которого как-то все забыли. Он в итоге и стал героем фильма. Он потерял во время цунами свою любимую, с которой в свое время переехал жить в Таиланд. Было видно, что жизнь для него потеряла всякий смысл. Я видел окровавленную половину человека — другую просто вырвали с мясом. И эта половина ходила в полном отчаянии, искала вторую, но, конечно, тщетно. Я там столкнулся с очень тяжелой нравственной дилеммой. С одной стороны, я выполнял свой профессиональный долг, а с другой — все время шел против своих собственных норм.

Почему в таких ситуациях профессиональный долг всегда побеждает?

Ну а как еще? Я же не могу встать в позу и сказать руководству: «Я не буду это снимать!» Я там оказался — значит, должен. Как мне потом говорили некоторые коллеги, это вообще была «большая журналистская удача». (Ухмыляется.) Я так, конечно, не считал. И старался делать все максимально корректно. Тот парень, кстати, сам подошел к нашей съемочной группе, попросил о помощи — мы за ним не гонялись. Потом мы стали с ним жить, как-то помогать ему, параллельно постепенно приучая его к камере. И в итоге из четырех дней, проведенных с ним, получился даже не репортаж, а какое-то художественное кино. Потому что трудно поверить в то, что через такие страдания можно пройти по-настоящему.

А что бы вы категорически отказались снимать?

Я никогда добровольно не поеду на войну. Но опять же, если случайно окажусь в каком-то месте, где в этот момент начнется стрельба, я вынужден буду снимать. Такая история со мной уже была в 2005 году в Нальчике, когда террористы захватили там здание силовых ведомств. Мы с Илюшей Зиминым прилетели во Владикавказ делать историю про Виталия Калоева — того самого, что из чувства мести убил швейцарского авиадиспетчера. Но прямо в аэропорту нам позвонили и сообщили, что в Нальчике война, сказали: «Ловите машину — и вперед». Мы приехали туда просто под пули и прожили там совершенно страшный день. Опять же, было сложно соблюсти какое-то равновесие, найти правильный баланс в репортаже. Потому что сразу стало ясно: нет там ни правых, ни виноватых. С одной стороны, власти во многом были причастны к тому, что произошло, с другой — было совершенно очевидно, что это акт терроризма, в результате которого погибли чудесные ребята из числа силовиков. И все это нужно было как-то неодносторонне показать... Вообще о таких вещах хочется поскорее забыть. Добровольно делать подобные репортажи я не буду никогда. Я все-таки считаю, что война — абсолютно маргинальное проявление жизни. Она вообще не достойна показа и обсуждения. Войны надо просто останавливать — и точка.

Евгений Левкович

Скачать подкаст Интервью с Андреем Лошаком (фрагмент)