Дмитрий Дибров

Я понял, «доча Полина».
Ну, Вадик, давай честно. Мне же пятьдесят четыре года, поэтому делать хорошую мину при плохой игре уже просто не ко времени. К моей любви примешивается что-то отцовское. Прилепин очень правильно писал: «Ты дочери позволишь больше, чем жене». Дочка может опоздать, дочка может долго собираться. Это же дочка. Когда, например, мальчик в двадцать два года женихается, он начинает воспитывать свою избранницу: «Вот так не сиди. Не горбись. Говори так и сяк». Слышишь, учитель нашелся! Самому бы еще поучиться. А в пятьдесят четыре уже, господи, да что хочешь делай, только живи. Мы же с тобой друзей уже хоронили. Мы же знаем, что самое главное —только чтоб жили. 

Да, это верно. Ну хорошо. У тебя было два ранних брака, да? Достаточно коротких.
Вадик, где ты это вычитал? В первый раз я женился в двадцать три года и честно три года отстоял. 

Говоришь как о подвиге.
Да, потому что я бы своему старшему сыну сейчас сказал: «Саша, держись подальше от загса до тридцати лет». Женщина уже в восемнадцать — взрослый человек, потому что она готова к своему главному предназначению — рожать. А мужчина — нет. Надо сказать, что мужчина обязан сделать дирижабль, мост, банк, телепередачу… Он должен работать. 

И ты решил делать телепередачу.
Я не решал. Это мое призвание. 

Ты хорошо сказал, Дима. Слова красивые, но громкие. Когда ты понял, что телевидение — это твое призвание?
В шесть лет. 

В шесть лет?! Как же так, родной мой?
Это очень просто. В Ростове-на-Дону в 60-х годах было решительно нечем заниматься, кроме как смотреть телевизор и играть джаз. Но Господь не хотел, чтобы я только джаз играл, как мой дед, который всю жизнь играл джаз и делал барабаны. Кстати, многие достойные советские джазмены покупали у него барабаны. Манукян, например, Колесниченко. А мне что было делать? Только смотреть телевизор. Мы с матушкой только этим и занимались. Отец вечно был занят — он факультетом руководил. 

Журналистики, да?
Филологическим факультетом Ростовского университета. Отделением журналистики. Это отец настоял, чтобы было такое отделение. И вот мы с мамой сидели папу ждали, ну и смотрели телевизор. И ненависть моя к советскому телевидению тогда родилась. Я думал только об одном: «Вот бы мне вырасти. Я там все разнесу!» 

Что же тебе в шесть лет так не нравилось на нашем телевидении?
Во-первых, мне не нравилось, что они живут одним, а говорят другое. Я в шесть лет это чувствовал. Я был всегда умнее, чем взрослые, которые меня окружали. 

Надеюсь, ты сейчас шутишь?
Ну послушай. Я был бы идиотом, если бы над собой не смеялся. Ну конечно, шучу. И тем не менее я был умнее, чем большинство взрослых, окружавших меня. В ту пору я смотрел только КВН и «Кабачок 13 стульев», остальное же было невыносимо. Это же была мерзость. Я же видел, что все они врут. А вот в «Кабачке» не врали, в КВНе не врали. Так я хотел сделать то же самое. Вадик, честно, я уже тогда знал, что мое место на телевидении.

Ты всегда знал, что это твое призвание. А я, окончив театроведческий факультет ГИТИСа, пошел работать в газету и никогда даже не думал о телевидении. Человек, который просто перевернул мою жизнь и привел меня на телевидение буквально за шкирку, это был Дмитрий Дибров. Вот знаешь, мне интересно узнать, почему ты поверил в меня?
Ты, на мой взгляд, вполне подходишь под мою доктрину телеведущего. Всякий телеведущий должен иметь багаж прочитанного и продуманного. В тебе это было в достаточном количестве. 

Как ты это почувствовал? Интуитивно?
Разумеется. Это же слышно. Потому что, на мой взгляд, Вадик, ты все, что прочел, так ловко уложил на полки мировоззрения. Ты поступаешь так, как положено, как следует из книг. Ну и кроме того, если мы говорим о спектакле или о кино, ты же смотрел их не как идиот с поп-корном, ты же смотрел вдумываясь. 

Спасибо, Дима, за добрые слова. Ты на телевидении всю жизнь. Был начальником, был очень большим начальником, средним начальником. Потом перестал быть начальником вовсе. Для тебя, как я понимаю, должности не настолько важны, как, скажем, для других телевизионных чиновников. Или я ошибаюсь?
Я, будем говорить, прошел все телевизионные ипостаси. Но это все телевидение. Мне безразлично, что делать. Я могу быть хоть ассистентом режиссера. 

Да что ты!
Да. Я был бы лучшим ассистентом режиссера, какой только есть на свете. Главное — моя профессия. Я к ней отношусь эзотерически. Мне кажется, что телевидение — это то, что сшивает воедино самую большую страну на свете.

По-моему, ты утренним эфиром на Первом канале руководил, а потом вдруг резко ушел. Почему?
Да, я был креативным продюсером дирекции утреннего вещания. Но мне пришлось уйти. Я тогда не работал в эфире, потому что меня занесло. 

То есть?
А вот… потому что, когда ты телеведущий воскресной программы, у тебя складывается ощущение, что весь мир придуман для тебя. Ты просыпаешься в понедельник утром, и тебе решительно нечего желать. А что делать? Деньги? Ты уже не знаешь, куда их девать. Можно, конечно, купить машину. Да ведь есть же уже шесть. Конечно, можно было бы влюбиться, а не любится. Вокруг полно доступных девушек. Идти на работу? А тебя никто не ждет, у тебя эфир только в следующее воскресенье. Что же тебе делать целую неделю? Ты понимаешь, что ты умер. Ты же уже никто. Хорошо бы книгу писать. Но ты же ничего писать-то не можешь. Слава убила тебя. 

Неужели было такое, Дима?
Конечно. Это был примерно 1994 год, когда меня во всех рейтингах называли главным человеком телевидения. И я понял, что умер. Это я вот за этим-то всё делал?! И тогда я взял и ушел из эфира. Мы с Сергеем Лисовским сделали телекомпанию «Свежий ветер». И я с таким восторгом сел в аппаратную и стал просто режиссером, кем я и работал первые шесть лет на телевидении. Это были счастливейшие времена. Помню, возвращаюсь утром после чудесной ночи в монтажной, где я, кажется, изменил существовавший тогда телевизионный кадр в стране, — благодаря шрифту и кое-каким там английским фокусам. Захожу в подъезд, а уборщица мне говорит: «О, а вы с телевидения?» Я говорю: «Да». «А куда вы ушли с него?» Как ушел?! Да я же только что был, кажется, на переднем крае. Я только что, кажется, установил новую геометрию кадра. Но это все ничто с точки зрения уборщицы. Ты не в кадре — ты никто. 

И что потом?
Я поехал в Оптину пустынь, говорил со старцами, с настоятелем. Это была потребность православного человека. Мне тогда старец сказал: «Возвращайтесь. Вы несете важную миссию». Что ты думаешь? Я бы не хотел мистифицировать веру, однако что есть, то есть. Я паркуюсь у «Останкино», и рядом со мной паркуется Витюшка Гельман, тогда генеральный директор самого забытого богом канала — он тогда назывался «Пятерка», и там еще рекламировали ножи, матрацы: «Закажите три матраца — получите бейсболку». Я говорю: «Ты знаешь, что я должен у тебя работать?» Он говорит: «Охотно. Только у меня денег нет». Я говорю: «А мне они и не нужны». — «Так у меня и студии нет». — «Ну что-нибудь у тебя есть?» — «Да, девятиметровая». — «Вот, в этом и буду». — «Давай-давай, только будешь перебиваться матрацами». Я говорю: «Договорились». Я подхожу к Эрнсту: «Костик, скажи мне, ты мне позволишь, чтобы я по ночам на этом забытом богом коммерческом канале делал «Антропологию»?» Он говорит: «Нет, этого я тебе не позволю. Брат, что-нибудь выбирай». Знаешь, и я уволился с позиции креативного продюсера Первого канала. Да-да, я пошел на Пятый канал в ночной эфир.

Слушаю тебя, и мне нравится твой буддистский покой и невозмутимость. Когда ты для себя понял, что в жизни многое надо отсекать? Не принимать, может быть, близко к сердцу?
Ну, например, первое, что бы я рекомендовал,  — это освободить свой ум от пристрастия к мобильному телефону. 

Хорошо. Но как ты общаешься с внешним миром, если отсекаешь от себя мобильный?
Как русский человек я общаюсь с миром при помощи Достоевского. Сразу хотел бы оградить себя от обвинений в ура-национализме. Когда я говорю «русский», я имею в виду «русскоговорящий». Не только казак или русский, но и чеченец и еврей…

С помощью Достоевского? Это интересно.
Знаешь, как это делается? Я клею модели самолетов, кораблей. Это ювелирная работа, моторика занята. И ставлю аудиокниги — слава богу, они сегодня есть. Эти аудиокниги до утра мне доносят все девять главных романов Достоевского, все сто четырнадцать его неглавных произведений. 

Именно Достоевского?
Русский человек живет либо по Толстому, либо по Достоевскому. Вот я со стороны Достоевского. И вот так я готовлюсь к своей следующей телепередаче. Ведь мне не пишут тексты на суфлере, как другим моим коллегам. А я же не знаю, как повернется беседа. Вот это мое общение с внешним миром. Всё абсолютно, что находится во внешнем мире, уже давным-давно описано Фёдором Михайловичем. Так вот, я его слушаю, а сам думаю, веду с ним диалог и клею дурацкую модельку. 

Клеить модели самолетов — это единственная твоя факультативная страсть?
Слушай, точно. Недавно на меня свалилась другая страсть — такая гитара, которая даже не имеет русского названия. По-английски она называется lap steel guitar. Она стоит на трех ножках, у нее восемь струн и большое расстояние между ладами. Получается космический звук какой-то. Кстати, на этой гитаре Гилмор из группы Pink Floyd играл все свои грандиозные партии. Вот этим я сейчас очень увлечен. И надеюсь выступать. В «Усадьбе Jazz», например.

Уже без Достоевского?
Ты знаешь, Достоевский у меня ночью, а днем у меня lap steel guitar. 

Когда же ты спишь?
В перерывах. (Улыбается.)

Дима, задам такой «простой» вопрос: что для тебя сейчас самое важное в жизни?
Сначала надо спросить себя: что ты на свете любишь больше, чем себя? Если у тебя есть ответ на этот вопрос, то тогда все остальное приложится. Ужас людей в том, что они больше, чем себя, ничего же на свете не любят. 

А ты?
Ну, например, я люблю мою Полину, мою lap steel гитару, я люблю Достоевского больше, чем себя. Я люблю мое телевидение.

Гениально! Я-то думаю, когда же ты сына своего назовешь? 

И Федю люблю, и Сашеньку.

Подожди, ты сначала, по Фрейду, назвал Федю, который еще не родился, а потом Сашеньку. 

Ну, может быть. Но сейчас же это наша главная задача — Федор Дмитриевич. Тоже как-то из достоевской сферы. Понимаешь?

Дима, можно я вернусь все-таки к твоей личной истории? Был первый брак, потом был второй… 

Да. Шесть лет. 

Потом была большая пауза. И через много лет ты всё же решил остепениться, я так понимаю. У тебя была жена по имени Александра. Ей в подарок осталась твоя фамилия. Но брак снова был скоротечным. Вот этот опыт тебя не насторожил, что, может быть, что-то не так происходит?
Нет. Это все честная история. Это история любви. Но видите ли какая вещь… Брак — это не обязательно только о любви. Это еще ведь и жизнь. Можно было бы жить так всю жизнь, но это не было бы честно. 

А ты не боялся, что с Полиной наступишь на те же грабли?
Нет. Полина — это история моей жизни. Мне вообще кажется, что другой любви, кроме как с первого взгляда, не бывает.

Это было с первого взгляда, да?
С первого и мгновенно. На всю жизнь, конечно. Мне так кажется, если со стороны мужчины говорить, что когда какая-то часть тебя видит женщину, то чувствует: вот от нее твоему хромосомному набору будет большой прибыток. Твоему роду. Вот послушай, я тебе клянусь, хоть докторишки и полагают, что любовь — это вообще результат работы надпочечников. Любовь с первого взгляда — это результат сканирования встречной.

Слушай, но ты же не мальчик. Любовь с первого взгляда, с твоим-то опытом.
А вот это и есть единственное безупречное мое завоевание, что я в пятьдесят четыре года могу быть наивным. Я могу говорить высокие вещи о казачестве и Достоевском, о Маркесе и Борхесе. И могу влюбляться. При моих, давай уж так честно, завоеваниях. А я с восторгом это делаю. Мой отец был таким, а я всего лишь сын своего отца. Моего отца ректор Ростовского университета — кстати, сын Жданова и зять Сталина — Юрий Андреевич Жданов как-то спросил: «Александр Александрович, когда вы закончите на саксофоне играть и наладите научную работу на факультете?» А отец ответил: «Никогда, Юрий Андреевич». Я сын своего отца. 

Ясно. Теперь о другом. Насколько тебе, взрослому, опытному человеку, интересны суждения юной Полины о жизни? Они, наверное, трогательные и бесхитростные.
Благодаря Полине я мало-помалу привожу в порядок захламленные склады, которые составляет моя 54-летняя голова. Мы с тобой оба любим Японию. Близ города Йокогама один очень известный в стране мастер садов рассказал мне историю. Некто был популярен во всей Японии. И к нему люди приходили со всей страны с вопросами бытия: разводиться — не разводиться, любить — не любить, имеет ли собака природу Будды. И он говорил только одно: «Пожалуйста, просто выпейте чаю». К нему приходит ученик, он говорит: «Учитель, ну как же так? К вам люди приходят с такими очень для них важными вопросами, а вы только то и говорите, чтобы они чай пили. Как же понять?» Что же он ему ответил? «Пожалуйста, просто выпейте чаю». Ученик пятнадцать лет медитировал и потом понял: да просто этот учитель был по-настоящему большой мастер чая. И чай, который он делал, был просто очень вкусный. И когда человек пил этот чай, то забывал все дурости, что сам себе намыслил, и занимался только тем, что ему по-настоящему интересно. И тогда его голова была открыта истине. Так вот Полина позволяет мне заниматься только тем, что по-настоящему интересно. А ведь она самая красивая выпускница средней школы Ростова-на-Дону за 2006 год по версии Oriflame. Хотя я с удовольствием говорю друзьям, и они, надеюсь, это воспринимают правильно: красота моей жены — наименьшее из ее достоинств. 

Я уверен, что тебе одной лишь красоты было бы недостаточно.
Конечно, но я был на грани провала. Если ты любишь, ты не оглядываешься ни на что другое. Что такое «любишь»? Это когда она для тебя важнее, чем ты сам. И это и есть та самая философия. Пожалуйста, просто выпейте чаю. Да просто люби, идиот. Я еще думаю, что это Саша нас свел вместе. Вот что я думаю. Наш сын. А вот, может быть, и Феденька тоже свел. Но я хочу сказать, Вадик, Феденька сейчас будет, но пока Лиза не получится, я не остановлюсь. 

Полина знает про это?
Конечно. А Надюша Бабкина, моя казачка любимая, говорит: «А и правильно, казак. А что ж, мы с тобой не на улице живем, не на вокзале ночуем и не щи лаптем хлебаем. А чего не рожать?» А что еще делать, Вадик? Почему у нас воруют и плохие дороги? Я скажу: семьи нет. Как тебе с братом повезло, у тебя достойный братишка. У тебя фантастически благородный батюшка. А таких, как ты, как вы, Верники, должна быть целая страна. А голодранцы, живущие под одной крышей, не называются семьей. Нечего им передавать по наследству. Только дедовские медали, полученные во Вторую мировую войну. Вот это единственное настоящее наследство. А у моего Саши и у моего Феди будь здоров какое наследство. Это настоящие донские графья. Правда, я праправнук незаконнорожденного донского графа, но все-таки же мы такие. Да, вот это семья. Семья — это когда есть старинные дедовские часы напольные, это когда отец боготворит мать, когда мать — самая красивая на свете. Ведь тогда моему сыну Саше, когда он вырастет и выучится, украсть будет невозможно. Он же тогда меня оскорбит, если красть станет. Если, например, дадут ему столько-то щебенки построить дорогу, а он половину щебенки продаст налево и наполовину меньше положит, и дорога в марте станет непроходимой, он же меня оскорбит. Это он Диброва-старшего оскорбит. Это невозможно.

Да, интересно ты мыслишь. Дима, вот Полина сейчас глубоко беременна. И при этом вы, насколько я знаю, очень много с ней путешествуете. А по какому принципу выбираете маршруты, куда лететь на восьмом месяце беременности?
На восьмом месяце беременности мы были не где-либо, а в Израиле. За Спасителем пошли. Надо сказать, что русский человек, как слышит «святые места», сразу в Иерусалим едет. А он того не знает, что в Иерусалиме Спаситель был всего четыре дня. Остальные-то его подвиги были на Галилейском море. И там все напоено этим. И мне кажется, и Феденька это все чувствовал. Уверен, что вибрации, какие находятся в голове у матушки, передаются плоду. И я не считаю плохим, когда казачок в святых местах побывал. 

У тебя загородный дом, который ты называешь «вилла». А почему не по-русски — усадьба?
Так усадьба — это же много гектаров должно быть. А вилла — это собственно жилье. Там у меня маленькая вселенная внутри большой. Там есть место, где Полечка может в девичьей светелке посидеть. Там есть место для моего сына, которое представляет собой целый этаж абсолютно детского царства. Там какие-то горки, кинотеатр и так далее. И для меня, конечно, два этажа — и мастерская для моих моделей, и студия для моих гитар. Ну, лучше ничего на свете нет. Этот мир не нами придуман. Я бы в нем многое переделал. А вот мой дом — это мир, который мы с Полиной сделали. Здесь нам даже дизайнеры-то не помогали. 

Вы там начали жить вместе? Или это твое пространство изначально было?
Нет, это мы вместе сделали. С нуля. Знаешь, Вадик, что я заметил. Сейчас часто говорят: «Вот, плохо живем». А сколько же супружеских пар в строительных магазинах сегодня! И всё носят и носят, целыми тачками. И обои, и карнизы, и черт знает что. Да, но при этом, значит, хорошо же живем. Значит, строимся же. А? И вот еще наблюдение. Я бы рекомендовал психиатрам для кандидатской диссертации по семейной психиатрии не ходить в психушки. Достаточно пойти в строительный отдел любого современного супермаркета — сколько же там споров! Не зря французы говорят: «Хотите развестись с женой — попробуйте выбрать с ней кафель». Мы с Полиной договорились, что при любых строительных вопросах принимаем решения только на основе консенсуса. Только так мы построили этот дом. 

Скажи, а со старшими детьми ты поддерживаешь отношения?
Моя дочь Лада в Париже учится. А как бы она там училась, если бы не я? Она учит такую профессию, какую у нас еще никто не преподает. Называется «кибержурналистика». Интернет-журналистика, оказывается, тоже дисциплина. Правда, не скрою, казачка моя каким-то чудным образом попала в дирекцию Каннского фестиваля. Они уже без нее не могут.

А сколько ей лет?
Она ровесница моей жены, двадцать четыре года ей. 

Твоему старшему сыну двадцать девять. Он чем занимается?
Он всего лишь режиссер телевизионный. 

Почему «всего лишь»? Это мало, ты считаешь, для Диброва?
Если бы моя воля, я бы никогда из аппаратной не выходил. Но разные есть на свете телевизионные режиссеры. Он работает, мне кажется, там, где ему и нельзя было бы не работать. С такой фамилией у него выбора нет. 

Я не понял, «нельзя было» — в каком смысле?
Ну а где бы он еще работал, если он Дибров? Может быть, он бы самолеты строил? Или, может быть, он бы мосты проектировал? 

Такая мощная сила энергетики Дмитрия Диброва?
У Александра Диброва, моего отца, мощная энергетика. Все от отца. А ты что, это не чувствуешь? 

Чувствую, Дима, чувствую. У тебя 14 ноября был день рождения. И знаешь, мне хочется тебе пожелать, чтобы ты ничего в себе не менял. Вообще ничего. Даже твой стиль одежды меня восхищает, всегда такой нарочито щегольской. Ты можешь ходить в белых брюках, в белых туфлях. Вот сейчас на тебе синий пиджак и белые брюки. Это так смело, но при этом так органично для Диброва. Ты придаешь всему этому особое значение?
Вадик, ну если бы я думал, куда кладу бороду во время сна — поверх одеяла или под низ, я бы не сомкнул веки ни на минуту. Я вижу, когда моя вещь, когда не моя. Правда, к сожалению, здесь хвастаться нечем, но я брендист. Я люблю «деда». 

«Дед»? Имеется в виду…
Армани, конечно. Есть и другие прекрасные люди. В частности, бренд Dolce & Gabbana прекрасен. Но мой стиль — Armani. Потому что у него пальцы исколоты, потому что он десять лет у Valentino простым закройщиком просидел, как я семь лет простым режиссером в «Останкино». Поэтому я только то и делаю, что «дед» мне говорит. Хорошо ли это, плохо? В современном мире нужно относиться творчески к своему внешнему виду. Но во-первых, мне некогда. Меня Достоевский больше занимает. А когда дело доходит до того, чтобы выйти в мир, я придерживаюсь «деда». Если мне говорят, что я одет безвкусно, я то знаю, что беру всё, что «дед» на манекен надел. 

Понятно, тогда все претензии не к тебе, а к Armani.
Вот именно. А так как к Armani нет претензий, то это уже проблема критиков. 

Да, Дима, прекрасно поговорили. Давай теперь по японской философской традиции чай попьем.
Давай. Пожалуйста, просто выпейте чаю. Вадичка, я бы покурил, с твоего позволения. 

Ну что ж, покури. Потрави свое здоровье, Дмитрий Александрович!