Валерий Баринов

У многих актеров с годами количество ролей уменьшается, а у вас, наоборот, только растет. Как думаете, почему именно сейчас вы так востребованы?
Востребованность — вещь достаточно сложная. Те актеры, кому суждено играть Ромео и пионеров, начинают сниматься рано. А другим, наоборот, надо достичь «своего» возраста. Когда мой сын Егор окончил театральное училище имени Щепкина, он очень переживал: все ребята уже работают, а он нет. Я ему говорил: «Подожди, настанет время, когда тебе будет не продохнуть». И сейчас он действительно много снимается. Ему 38 лет, он пришел в «свой» мужской возраст. Набрал стати, основательности и стал востребованным. У нас с ним очень похожая творческая судьба: у меня лет до тридцати пяти было от силы ролей пятнадцать, а уж значительных среди них нет вообще. Сейчас у меня около двухсот работ! Про меня написали забавную фразу: «Как удачно стареет Баринов!» Видимо, сейчас настало мое время. (Смеется.) И молодым артистам я всегда говорю: в нашей профессии главное — терпеть, но не ждать. Это разные понятия. Ты должен быть готов к тому, что судьба предоставит тебе шанс. Чтобы не получилось так, что тебе говорят: «А ну попробуй!» — а ты не готов. И всё, шанс упущен.

А вы всегда были готовы?
Я всегда очень много работал. В моей жизни всё было закономерно. Однажды писатель Ион Друцэ подарил мне свою книгу. Там была такая надпись: «Верю в то утро, когда ты проснешься знаменитым». Так вот, у меня такого утра не было. Я медленно просыпался, мне пришлось пройти все стадии узнаваемости. Сначала тебе при встрече говорят: «Ой, я вас откуда-то знаю». Затем: «Вы, по-моему, на одного артиста похожи!» Наконец стали называть по фамилии героя и только потом начали узнавать как артиста Валерия Баринова. 

А как же голос? Он ведь у вас очень узнаваемый.
Да голос такой гнусный, тускловатый. Но в этом и есть его выразительность. Надо очень хорошо знать свои недостатки и использовать их как достоинства. 

Такое ощущение, что вы достаточно жесткий человек.
Это не так. Артисты вообще не могут быть жесткими. Они культивируют в себе открытость и эмоциональность. Мы можем быть вспыльчивыми, немного капризными. Потому что у актера, особенно у театрального, есть только один инструмент, которым он работает, — он сам. И этот инструмент должен быть в хорошем состоянии. В нем должно быть много болевых точек: чтобы заплакать, нажимаешь одну, а чтобы засмеяться — другую. Актерская работа идет 24 часа в сутки. Мне уже не нужно включаться, чтобы запомнить ту или иную ситуацию. Я всё время наблюдаю за собой, за тем, как реагирую на те или иные события. Умирает близкий человек, а я запоминаю, что со мной в этот момент происходит. Я могу плакать, идя за гробом, а внутри меня будет работать механизм: запомнить, запомнить, запомнить. Наверное, это звучит несколько цинично, но это так. Выражение Антона Павловича Чехова «Странные люди эти артисты. Да и люди ли они вообще?» совершенно справедливо по отношению к этим «нелюдям». Но такая у нас профессия. С одной стороны, ты циничен, а с другой — все методы оправданны. При всем этом для людей творческих большое значение имеет сохраненное в них детство. 

А в вас детство сохранилось?
Для меня детство — это футбол. Я играл на хорошем любительском уровне. С моим другом, ныне известным футбольным тренером Юрием Сёминым, мы часто вспоминаем, как мы, орловские деревенские пацаны, все вместе собирали деньги на мяч. Сдавали макулатуру, металлолом, но хватило нам только на самый дешевый волейбольный. А Юрке папа подарил настоящий кожаный мяч, самый большой и красивый. Играть им было тяжело, но это был единственный мяч на всю округу. И Сёмин был вынужден со всеми играть — мяч-то был его! Поэтому он вырос в хорошего футболиста и тренера. И теперь он говорит: «Видишь, как хорошо, что мяч подарили мне, а не тебе! Иначе мы потеряли бы и хорошего тренера, и хорошего артиста. Футболист из тебя точно получился бы не такой хороший!» (Смеется.)

До сих пор играете или теперь только болеете?
Уже не играю. Я не могу бегать, так как у меня порваны оба мениска. Теперь я вынужден выверять каждое свое движение на сцене. Три раза я пытался лечь на операцию, но всё время что-то мешало. Один раз я был простужен, потом пришли неверные анализы, в третий раз в ЦИТО сломалась машинка для жарки белья. Мне сказали, чтобы я пришел через неделю. А я через неделю начал сниматься в «Петербургских тайнах». 

Вас называют главным негодяем российского кинематографа.
Я столько людей поубивал на сцене и в кино, а в жизни — никого! (Улыбается.) Да, такие герои запоминаются лучше и играются легче. Но если всех моих персонажей разложить по кучкам, то кучка с отрицательными героями не очень сильно перевесит кучку с положительными. Мне кажется, что в каждом человеке есть и хорошее, и плохое — 50 на 50. Просто обстоятельства складываются так, что проявляется то одна сторона, то другая. Благодаря воспитанию и культуре мы стараемся прятать в себе всё плохое, а у артистов есть изумительная возможность на сцене выпустить наружу всё, что ты зажимал в себе. Мои домашние знают, что если я вечером играю в «Скрипке Ротшильда», то в этот день меня лучше не трогать — я коплю отрицательную энергию, чтобы к вечеру меня захлестывала ненависть ко всему живому. 

Дома к этому с пониманием относятся?
Дом — это место, где я могу позволить себе расслабиться. И все трудности моего характера и моей профессии достаются семье. 

У вас тяжелый характер?
Я не знаю, какой у меня характер. Наверное, не очень хороший. Я упрям и тяжело иду на уступки. Мне сложно говорить о самом себе. Что бы я ни рассказывал, как бы я ни выворачивался наизнанку, всё равно буду поворачиваться тем ракурсом, который приятен мне. Это как эффект зеркала: мы не видим себя объективно. Никогда не забуду ужасного впечатления, когда я первый раз увидел себя на экране. Это сейчас детей начинают снимать с рождения, а для меня это было впервые. Это был ужас...

Валерий Александрович, а откуда появилась мечта стать актером? Ведь ваши родители никакого отношения к искусству не имели.
Артистом я стал как раз благодаря маме. В послевоенные годы в моде были смотры художественной самодеятельности. И нужно было, чтобы ребенок со сцены прочитал стихи о мире. Мать нашла в календаре стихотворение «Еще не все войны запаханы окопы...». Так я в шесть лет впервые вышел на сцену. Мне подарили кулек шоколадных конфет. Я тут же подумал: как хорошо платят артистам. (Смеется.) Наверное, желание стать актером именно тогда во мне и зародилось. После этого я много выступал и пел. Я был таким Робертино Лоретти местного разлива. И хотя я часто выходил на сцену, всё равно не мог тогда признаться кому-нибудь, что хочу стать артистом. К тому же мне никогда не нравилась моя внешность. Я был уверен, что актеры должны быть красивыми и стройными. 

Но все равно решили отправиться в столицу учиться на артиста?
В театральный приехал поступать в августе. Мне говорят: «Вы с ума сошли, молодой человек, экзамены в июне закончились!» Я вернулся, устроился рабочим сцены, потом поступил в вечернюю театральную студию Орловского театра. Со временем меня взяли артистом вспомогательного состава, иногда даже давали маленькие роли со словами. А через два года, когда я снова уезжал в Москву, мне пригрозили: «Смотри, не поступишь — тебя назад никто не возьмет». Но я поступил. В Орловском театре это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все недоумевали: как Баринов мог поступить?! Я же не подходил под определение актера.

Насколько гармонична сейчас ваша жизнь?
Никакой гармонии. Вроде всё есть — и семья, и работа, но присутствует какая-то тревога. Она постоянна. С 9 июня 1967 года я всё время жду провала. Я тогда учился на третьем курсе в театральном училище, нужно было сдавать дипломный спектакль, а у меня на репетиции ничего не получалось. Полгода меня все уверяли, что я играю правильно и хорошо, но водевиль у меня не смешной, а философский. И в тот день, когда мы играли его для кафедры, случилось чудо: забитый студентами и педагогами зал хохотал после каждого моего слова. Я ходил по сцене и думал: ну хорошо, они смеются, а сейчас я произнесу следующую фразу, все перестанут смеяться и поймут, что я бездарь. Спектакль прошел на одном дыхании. Педагоги сказали, чтобы я отмечал это число как день своего рождения. С тех пор я понял, что провал может произойти в любую минуту, и жду его на каждом спектакле. Это мои ножницы, в которых я существую, — уверенность и неуверенность в том, что я сыграю. Наверное, отсюда тоска и неудовлетворенность. Как только я буду уверен, что всё у меня будет хорошо всегда, уйду из профессии. Она мне будет неинтересна. Конечно, при таком количестве работы я не всегда успеваю осмыслить, что я делаю. 

Бывают моменты, когда профессионализм уступает гонке?
Иногда бывают. Однажды в интервью меня спросили: правда ли то, что я не читаю сценарии больших сериалов? На самом деле их не всегда можно прочитать. Когда начинаются съемки, сценарии, как правило, еще не написаны. Но я не стал этого объяснять, просто ответил: если бы я их читал, то никогда в жизни не снимался бы в этих сериалах. Действительно, у меня были такие ситуации, когда я приходил на съемочную площадку и спрашивал: «Кто это?» А мне говорили: «Это твоя жена». Должен сказать, что 80 процентов своих ролей я переписываю. Есть определенные принципы, и мы должны им следовать. Некоторые актеры говорят, что ни за что не будут сниматься в сериалах. Но ведь чтобы хорошо сыграть в сериале, нужно обладать высочайшим профессионализмом. Сейчас у меня четыре проекта, а бывали случаи, когда их было девять! Я соглашаюсь всегда, когда у меня есть возможность. Отношусь к этому как к работе простого рабочего, слесаря или токаря: пришел на смену, дали чертёж, сказали точить. И я точу. 

Это, наверное, не относится к театру?
Конечно! Кино — это работа. Когда в театре у меня появилась возможность выбирать себе роли, я начал это делать. 

А почему вы ушли из Малого театра?
Именно потому, что меня завалили работой. В какой-то период я был задействован в одиннадцати спектаклях сразу. Это катастрофически много! Причем в девяти из них я был единственным исполнителем роли в обоих составах, без замены. Тогда-то я и начал отказываться от ролей, которые не хотел играть. Мне напомнили, что я работаю в театре и должен играть. На что мне пришлось ответить, что тогда я буду вынужден уйти. Они думали, что я шучу, потому что из Малого театра редко когда уходят. Но я не шутил. Хотя я очень люблю Малый и скучаю по нему до сих пор.