Борис Клюев

Борис Владимирович, в Малом театре вы работаете уже сорок три года. Что почувствовали, когда впервые переступили его порог? 

Робость, трепет… В Малом театре очень сильны традиции, я это сразу же ощутил. Все артисты друг с другом здоровались, вставали, когда входили старшие… В то время здесь работали великие актеры: Михаил Иванович Жаров, Игорь Владимирович Ильинский, Борис Андреевич Бабочкин… Само это здание очень старое. Существует даже поверье, что тут живут духи тех актеров, которые работали в Малом, поэтому крышу ломать нельзя. А еще здесь есть проход в Большой театр. Сейчас, правда, он закрыт, а раньше актеры Малого театра выходили и стояли в Большом в массовках — подрабатывали, а обратно возвращались по подземному переходу. Говорили еще, что был ход и в «Метрополь», и после спектакля актеры приходили туда и немножечко отмечали. Мы верим в эти истории, они очень нам дороги, потому что наша жизнь проходит здесь. Есть такая старая поговорка: из театра не уходят, из него выносят. И все мы, конечно, верим в то, что наши души тоже будут здесь бродить. Представляете, какое количество людей мечтало здесь о славе, сколько людей выходило на сцену, сколько сил было потрачено!

А ваши мечты о славе осуществились? Были в вашей жизни такие моменты, когда роли в спектаклях приходилось выбивать?
Вы знаете, я отношусь к категории тех людей, которые не выбивают себе роли. Но и покорно ждать их я тоже не могу. Я человек достаточно гордый. Поймите, искусство — это не спринт, это скорее марафон. Важно добежать до финиша. Когда молодой артист получает роль и думает, мол, здесь и сейчас он будет на коне, он заблуждается. Такие люди зачастую рискуют остаться артистами одной роли. У всех актеров своя судьба: кто-то медленно, но верно приходит к мастерству, кто-то очень быстро сгорает. Еще Антон Павлович Чехов говорил, что актеры — насквозь прожженные самолюбием люди. Вот эти человеческие амбиции ни к чему хорошему не приводят. Жизнь в театре очень непростая, но нужно просто верить в себя, верить в свою звезду.

Как вам удается столько лет хранить верность одному театру?
Я не сторонник того, чтобы прыгать по театрам. Всегда же есть возраст, который ты можешь сыграть. Хотим мы того или нет, все мы стареем, но и в сто лет можно играть короля Лира. Мне кажется, поиски своего театра, своего режиссера приводят к довольно непоседливому состоянию души, человек начинает предъявлять претензии уже не к себе, а к окружающим. То ему театр не подходит, то режиссер… И тут я всегда советую вспоминать дедушку Станиславского, который говорил: «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве».

Борис Владимирович, ваша актерская судьба — это стечение обстоятельств или, быть может, генетика? Ведь ваш отец был актером.
Да, папа служил в театре драмы, предтече Театра на Таганке. Отец умер очень молодым. Но, перебирая его фотографии, я вижу, что для своего возраста он сыграл немало ролей. Началась война, у него было больное сердце, последние два года он просто лежал, а в тридцать шесть лет умер. Вы же понимаете, что этот возраст для актера еще даже не расцвет. 

Вы плохо его помните?
Да, очень плохо. Было тяжело: наступают в жизни такие моменты, когда рядом с мальчиком обязательно должен быть мужчина, и матери не могут дать сыну таких советов, которые может дать отец. К сожалению, многие из моего поколения росли без отцов. Я только в школе понял, как это страшно, когда каждый второй говорит: «Отец погиб на фронте». Это было нормой, потому что вот это «погиб на фронте» было очень у многих. Конечно, отсутствие отца сказалось и на моем воспитании. Я глубоко верю в то, что, скорее всего, я бы не совершил многих ошибок, если бы рядом был отец.

Неужели ваша мама не старалась заново построить свою личную жизнь?
Она очень хотела ее построить, ведь она стала вдовой в двадцать девять лет. Но я был категорически против. Я никого к ней не подпускал. Конечно, наступило время, когда я об этом пожалел, понял, что тогда мною руководил эгоизм. Но в те годы память отца для меня была свята, и я не хотел делить свою маму с каким-то мужчиной. Естественно, в том возрасте я не мог понять, до какой степени ей потом будет тяжело, ведь рано или поздно дети всё равно уходят…

Вы рано начали зарабатывать себе на жизнь?

Конечно. Первые деньги я получил, разгружая вагоны в подмосковном местечке Голицыно, где жила моя бабушка и где я отдыхал всё лето. Платили по-разному. За разгрузку антрацита платили больше всего. Грузил дрова, песок… Мне было лет тринадцать-четырнадцать. А уже в шестнадцать лет, получив паспорт, я смог целое лето работать в строительной бригаде. Помню, когда принес деньги и положил их на стол, мама заплакала.

Растрогалась?
Не то слово. И знаете, вот этот принцип, что всё нужно делать самому, я сохранил на всю жизнь. Мы жили очень бедно. На те деньги мне купили выпускной костюм, рубашку, ботинки и плащ. А еще я за пять рублей бегал по Измайловскому парку в театрализованных представлениях.

Тогда и появилось желание стать артистом?
Раньше. Это случилось еще в школе. Помню, в пятом классе я сыграл Бабу-ягу. Мы ставили кукольный спектакль, и моя Баба-яга пользовалась бешеным успехом у младших классов. Это пробудило во мне честолюбие. А когда я был в шестом классе, к нам пришла Клавдия Михайловна Половикова, актриса Театра Маяковского, мама знаменитой Валентины Серовой. Ее внучка училась у нас в школе, и бабушка решила поставить спектакль «Чертова мельница». Таким образом, все мои друзья и я оказались в этом спектакле. Мы сыграли спектакль на сцене Дома архитектора, и вот тогда впервые ко мне пришла слава... Меня стали пропускать в буфете. (Улыбается.) Ну а вскоре я записался в драматический кружок при Доме журналиста.

Сначала вас пропускали в буфете, а какие плоды слава стала приносить потом?
(Улыбается.) После выхода на экраны «Трех мушкетеров» мне домой стали звонить какие-то непонятные девочки, предлагали встретиться. Я к этому был совершенно не готов, я не знал, как себя вести, стеснялся. Потом был «ТАСС уполномочен заявить»… Я просто никуда не мог выйти. Куда бы я ни шел, со мной везде здоровались, просили либо автограф, либо составить компанию и выпить. Такое внимание очень опасно, потому что в какой-то момент начинаешь думать: а вдруг действительно ты какой-то гениальный. Конечно, эта эйфория быстро проходит. Но для тех времен эта картина была очень революционна. Разве мог советский чиновник высокого уровня быть предателем? У меня в Дели был интересный случай: пока я стоял в аэропорту, ко мне подошел один человек и сказал: «Вы знаете, я совершаю грубейшее нарушение. Но я просто хочу пожать вам руку за этот фильм…» Я понял, что это работник комитета, он не имел права подходить, мог засветиться. Но тем не менее он подошел, подал мне руку, а потом растворился в толпе. 

Что самое интересное, и Рошфор, и Трианон — отрицательные персонажи.
Совершенно верно. Мы с моим товарищем Сашей Белявским — царство ему небесное — говорили на эту тему. У него было столько ролей, но когда он сыграл Фокса в фильме «Место встречи изменить нельзя», на него просто обрушился шквал писем. И у меня с Трианоном такая история. Если честно, я никогда не задумывался о природе популярности отрицательных героев, но почему-то зрителям они лучше запоминаются.

В 1969-м вы пришли в театр, и уже в 1970-м появился первый фильм с вашим участием. Неужели в театре спокойно отнеслись к тому, что вы стали сниматься в кино?
В театре не могут к этому спокойно относиться. Здесь обязательно есть чувство зависти, и к этому надо быть готовым. Бывает, людям везет, они вытаскивают лотерейный билет. А в основном каждый завоевывает свой авторитет долгим и упорным трудом. В моем случае это была судьба. Тогда Валю Гафта не отпустили сниматься в «Крушении империи», хотя он был уже утвержден. Ефремов выпускал спектакль — и Гафта не отпустили. И вот я выхожу из Малого театра, а у подъезда стоит второй режиссер и говорит: «В поезд! Немедленно! Завтра съемка!» А у меня на следующий день выходной. Вот так всё сложилось: прямо после спектакля я сажусь в поезд и еду в Питер. Снимаюсь в роли Шульгина, работаю с созвездием ленинградских актеров. Я получил колоссальный опыт.

Вы сыграли столько серьезных ролей, и вот удивительное дело: большой артист с богатым опытом, вы вдруг появляетесь в сериале «Воронины» на СТС. Сейчас многие актеры критикуют подобные проекты. Как же вы на это согласились?
Вы знаете, у меня есть принцип, о котором многие знают: я никогда не отказываюсь от работы. Это же моя работа, другого я не умею. Был бы сантехником, зарабатывал бы другим. На сегодняшний день съемки в сериале — лучший способ заработать деньги. Я достаточно цинично подхожу к этим вещам. Другое дело, что я уже давно не читаю сценарии. Перестал их читать, когда закончилось советское кино. Но тем не менее я знаю, что могу сыграть всё что угодно, и, повторяю, человек должен работать. Я очень хорошо помню свой первый день в «Ворониных». Проект американский, и на пробы приехали, соответственно, американцы. А режиссер мне говорит, мол, придумайте что-то сами, представьте, что вы смотрите телевизор и говорите сыну две фразы. Я стал импровизировать. Николай Петрович страстный болельщик, значит, должен болеть… Я сразу всё это представил, стал орать, кричать, потом что-то сказал сыну, дал подзатыльник. Американцы взорвались от смеха… Потом было полгода тишины, я думал, что меня не утвердили. Но в итоге собралась команда, мы все встретились и стали работать. Образ Воронина — собирательный, это и люди, которых я видел во дворе, и мои дядьки, которые ходили с отвисшими штанами… Помню, в Ростове ко мне подошел один человек, долго смотрел на меня, а потом сказал: «Вы же не Николай Петрович, вы совсем другой!» Я отвечаю: «Конечно, я артист Борис Клюев». Когда ты долго работаешь над ролью, она становится частью тебя. Мне говорят, что фразы «египетская сила», «хрень», «Галя, хлеб» уже и дома используют. (Смеется.) А вот совсем недавно был во Львове, мы снимали программу про тридцатипятилетие картины «Три мушкетера». Вы не представляете, что на улицах творилось. Как только меня начинали снимать, образовывалась толпа, мальчишки орали: «Египетская сила», «Галя, борщ!» Просто так меня не отпускали, надо было со всеми сфотографироваться. 

Вы никогда не задумывались, почему ваш герой почти всё время ходит в тренировочных штанах?
А на меня очень сложно найти одежду. Внешность специфическая, порода сразу прет. Поэтому я всегда говорю: хотите выглядеть нелепо, найдите треники на четыре размера больше, а майку — на четыре размера меньше. Вот и всё. (Улыбается.) 

Вы преподаете в Щепкинском училище, ваши студенты над вами не подтрунивают?
Ну что вы! Они меня боятся. Я очень строгий.

Вы президент футбольной команды Малого театра. Как эта должность появилась в вашей жизни?
Я всю жизнь играл в футбол, с двенадцати лет был членом общества «Спартак». А когда стал учиться в театральном, времени на спорт не осталось. Раньше, когда мы ездили на гастроли, всегда устраивали матчи — например, журналисты против артистов. Это была традиция. Первый театральный турнир организовал Театр Маяковского, команда Малого театра тогда тоже участвовала, а я был капитаном. 

Какая у вас позиция на поле?
Я центральный защитник. Кстати, иногда еще играю за команду «Сериал».

Борис Владимирович, я поражаюсь вашей энергии и трудолюбию. Мне кажется, сегодняшнее поколение ломается от любых трудностей.

Знаете, есть такая актерская шутка: человек ноет дважды — от отсутствия работы и от ее обилия. А так все мы родом из детства, всем нам иногда хочется ласки и теплоты, хочется иногда и поныть, и поскулить. Но жизнь достаточно суровая штука. И рано или поздно все понимают, что это большое счастье, когда у тебя есть работа, когда тебя уважают. В общем-то, это дорогого стоит.

Читайте полную версию интервью в журнале ОК! №40