Интервью с Вячеславом Бутусовым
Вячеслав Бутусов для меня целая эпоха. И не только для меня. Он легко обращал в свою веру даже людей, далеких от рок-н-ролла. «Гуд-бай, Америка» я пел вместе со всеми, даже не мечтая тогда попасть в эту самую Америку... Уже давно нет бутусовского «Наутилуса Помпилиуса», его сменила группа «Ю-Питер», я за это время побывал в США пять раз, но сам Бутусов так и остается для меня отдельной загадочной планетой <br /> <br />
Илья Вартанян
Мы познакомились с Вячеславом накануне его 50-летия. Я с удивлением обнаружил, что он совсем не меняется внешне. Возможно, это просто хорошая генетика, но во время нашего разговора я подумал, что все-таки интенсивная духовная жизнь — это отличное средство против любых морщин и других признаков старения.
Вячеслав, мы будем общаться на ты или на вы?
В принципе у нас в Питере все на вы общаются. Но это условности, я привык на ты.
Хорошо, будем по-московски. Я помню, лет пятнадцать назад мы оба были участниками программы Первого канала «Под знаком Зодиака»…
Да, помню, еще был Женя Хавтан — у нас с ним день разница: я родился 15 октября, а он 16-го.
А мы с братом Игорем 11 октября родились.
Серьезно? Не подумал бы.
Почему?
Вы такие позитивные оба. Я всегда считал, что те, кто одного знака со мной, немножко такие… озадаченные. Потому что, как ни верти, Весы — такой знак, он все время находится в состоянии поиска равновесия.
Ты прав. Но о нас с Игорем поговорим в другой раз. Теперь к вопросу о поиске равновесия. Скажи, у тебя было счастливое детство?
Да, детство было красивое. Дерево было большое во дворе, дом огромный. Я родился в Сибири, в поселке Бугач. В те времена там шла великая комсомольская стройка — гидроэлектростанцию строили. И родители по комсомольской путевке приехали туда. Там и познакомились. Вот на почве этого гигантского строительства прошло мое детство. Когда я смотрю фотографии того времени, чувствую атмосферу какой-то беспредельности. Грязь и нищета, бараки эти, в которых мы жили. А лица у всех счастливые... Правда, когда я приехал на родину через двадцать лет и попал в свой двор, то увидел другую картину: старый кособокий дом, какая-то подстанция электрическая стояла страшная. Я много раз описывал это ощущение — когда ты вдруг утрачиваешь краски.
Но в детстве же краски всегда яркие. Особенно если ты обласкан родителями.
Не могу сказать про обласканность, потому что отец со мной не сюсюкался. Но он обладает такой душеспасительной способностью — рядом с ним я снимаю с себя все доспехи, я могу выдохнуть. Редко когда, находясь даже с близким человеком, ты можешь себе позволить такое состояние. Вот мне состояние такого умиротворения приходится как бы контролировать. То есть я должен быть спокоен и невозмутим, а это практика — практика души. К сорока годам я понял, что нужно культивировать в себе радость — по отношению к детям, к супруге, к родителям. Я ощутил, что есть такая черта незримая, которую, в общем-то, можно переступить и вернуться в состояние детства…
…и абсолютного счастья, которое только в детстве и бывает.
Только уже на сознательном уровне. Думаю, человеку жизнь и дана для того, чтобы пережить горький период разочарований и найти путь возвращения в это состояние радости и счастья, этой божественной неприкосновенности.
Очень хорошие слова, Вячеслав, и очень глубокие мысли. Но я хочу вернуться к истокам, которые помогли тебе всё это осознать. Например, ты хорошим учеником был? Вообще к знаниям тянулся?
Я всегда был человеком увлекающимся. Если мне был интересен преподаватель, как личность, этого было достаточно, чтобы я увлекся алгеброй, к чему мой ум, в общем, был не склонен. Я был законопослушным — меня так приучили.
В общем, в школьные годы бунтарского духа в тебе не было?
Не было, я все воспринимал как должное и особенно не сопротивлялся. Например, я любил играть в хоккей, а мама повела меня в художественную школу. И тем не менее я пошел туда и был счастлив, потому что открыл для себя совершенно другой мир.
Про таких податливых людей говорят, что на них все ездят.
Да. Но при этом я не обидчивый. Обидчивость — это болезнь. Обидчивость — это значит, что за тобой какие-то хвосты: на твой хвост кто-то наступил, и тебе очень горько. Не просто так ведь сравнивают с ослами людей, которые обижаются.
Ты хочешь сказать, что в жизни вообще ни на кого и никогда не обижался?
Есть вещи, которые непозволительно делать. Мне казалось, что это неправильно — обижаться на человека, который, может быть, даже и не понимает, что натворил. Обида демонстрирует наш эгоизм. А эгоизм — это наша слабость. Я не терплю слабостей своих, и я страдаю от этого… Но я отвлекся немножко, я хотел сказать, что когда после школы случился архитектурный институт — вот это было шесть лет эйфории. Для меня сама атмосфера творческого вуза оказалась просто блаженством каким-то. Поэтому, когда мы вышли из института, многие из нас впали в жесткую депрессию. Я был просто в шоке. Как будто нас оторвали — знаешь, как в «Обеде нагишом» — от трубочки какой-то. Оторвали, и мы обессилели. Потому что институтская атмосфера нас питала. Мы в ней ориентировались, мы в ней легко жили, дышали. Состояние радости было непрерывным, и вдруг оно прекратилось. Понимаешь, Вадим, что это иллюзия.
[0]Иллюзия чего? Радости, блаженства?
Да, это была мнимая радость. И я задумался над тем, насколько человек беспомощен в этом мире и что надо срочно найти источник света внутри себя. Потому что иначе ты будешь все время включаться в какую-то розетку.
Интересно, а какая дорога привела тебя в архитектуру? Неужели изначально музыкант в тебе мирно спал?
Я собрался со своим школьным ансамблем играть в ресторане гостиницы «Нефтяник» после окончания школы. И папа, когда об этом узнал, буквально взял меня за руку, если не сказать за шиворот, и повез из Сургута — а школу я заканчивал в Сургуте — в Свердловск, в институт. Он сам учился и на вечернем, и на заочном — для него высшее образование было просто необходимым. Плюс ко всему был завет дедушки моего, Дмитрия Ивановича, чтобы я стал архитектором…
То есть сама перспектива, что сын может стать музыкантом, была для отца категорически неприемлема?
Не просто музыкантом, а кабацким музыкантом.
Вот сейчас мы дошли до самого главного. Как все-таки будущий архитектор Бутусов, который в состоянии эйфории учился в институте, нашел свою колею и стал успешным рок-музыкантом?
Интерес к музыке у меня проявился еще в седьмом классе, когда я начал слушать пластинки. Слушать не просто, а с трепетом. Тетя моя родная подарила мне пластинку «Мелодии зарубежной эстрады», на которой среди прочего была битловская The Girl. Так вот, когда я пришел в институт, случился просто бум какой-то — все увлекались рок-музыкой. И я в этот водоворот попал. Помню, услышал в студенческом клубе Led Zeppelin и замер. Я испытал такой восторг, такой всплеск, что у меня просто… не знаю, как точнее описать это чувство… Это когда ты кругами ходишь вокруг чего-то, тебя туда направляет, ведет, и в один момент ты это обретаешь… Обретаешь полноценность, радость жизни.
Так, значит, ты не послушал свое сердце и продолжал плыть по течению?
После выпуска нас всех распределили. Меня — в Тюмень, в Гражданпроект. По счастливой случайности я туда не поехал. Когда пришел в отдел кадров, мне сказали, что заказ на такого специалиста, как я, они отправляли… пятнадцать лет назад. Просто заявка дошла до архитектурного института через столько лет в силу бюрократической волокиты. Короче говоря, я им был не нужен. Тем более не нужен с женой и ребенком, потому что в общаге не было мест.
Ранний брак у тебя был со знаком плюс или минус?
Мы поженились на втором курсе. Дочка Аня родилась, когда мне исполнилось восемнадцать. Тогда была романтика такая: ты сдал экзамены, едешь на картошку, весь в грязище по колено… Все влюблялись, женились, рожали детей на волне псевдосвободы от родителей, мнимой такой самостоятельности, которая в большей степени приводит к катастрофам.
А когда ты пришел в себя от этой псевдосвободы? Через сколько лет вы расстались с первой женой?
Это был болезненный процесс. Первый опыт, понимаешь. Это разочарование, это раны. Это маленькая смерть по сути дела. Мы долго жили обособленно. Мы просто не готовы были на тот момент ко многим житейским перипетиям.
Хорошо, в Тюмень ты не уехал. Поэтому с головой ушел в рок-музыку?
Нет. Из-за отказа в Тюмени я был безработным восемь месяцев. По тем временам это было нарушение закона. И вот я халтурил, а параллельно мы продолжали занятия музыкой. И это было единственное, что тогда приносило мне радость. Потом я три года работал в Уралгипротрансе и даже дослужился до старшего архитектора. К тому моменту начали развиваться рок-клубы — в Москве, в Питере, открылся свой рок-клуб и в Екатеринбурге. Мы уже начали участвовать в фестивалях, на нас стали обращать внимание. Но когда встал вопрос о том, чтобы переходить в профессионалы, податься в Росконцерт, я, честно говоря, оказался в ступоре.
У тебя, кажется, нет музыкального образования. Отсюда ступор?
Я самоучка, и мне очень нравилось что-то разбирать, познавать. Сочинять я пытался еще в школе. Я с трудом запоминал стихи, которые задавали по литературе, и пошел на хитрость: начал писать свои. Мне позволяли не учить Пушкина, а прочесть какое-нибудь свое стихотворение. И в общем, на этом баловстве я начал писать тексты и музыку. А в институте, на картошке, когда мы вечером собирались и играли, мне очень хотелось исполнить, например, «роллингов». А слов-то я не знал. Поэтому все время какую-то ерунду бормотал. И народ на меня смотрел так обалдело вообще. Но я чувствовал, что это обман и надо найти другой выход. Так я начал сочинять свои песни. Могу сказать, что это необыкновенное счастье, это потрясающе, когда в тебе что-то рождается.
Особенно, Слава, потрясающе, когда твои песни поет вся страна…
Это был период прелести, экзальтации. Когда один музыкант сказал мне, что «Гуд-бай, Америка» войдет в энциклопедию, я это воспринял как шутку. Нам удивительным образом повезло, хотя я очень боялся этого момента. Меня прямо знобило и трясло жутко. У меня не было никакой уверенности. Я только понимал, что это огромная ответственность, к которой я совершенно не готов. Меня преследовал шлейф институтской беззаботности и легкости бытия. А в действительности ее не было. Я хотел только упиваться музыкой, и чтобы не было ни гостиничных комплексов, ни организаторов, ни журналистов. Извини.
Ничего-ничего. Продолжай.
Все это мешало мне жить. Я был растерян.
Я так понимаю, что эта растерянность со временем только усугублялась. Как ты спасался от депрессии? Алкоголем, наркотиками?
Что тогда было? Алкоголь. Самое доступное в России. Потом уже появились какие-то там, условно говоря, расширители сознания. А алкоголь был всегда. С его помощью можно было уйти от действительности. Есть такая поговорка: «С утра выпил — весь день свободен».
То есть, с одной стороны, был сумасшедший успех «Наутилуса», а с другой — жуткая депрессуха у Бутусова.
Это очень коварно развивалось, параллельно. Это же незаметно, настолько все перепуталось, переплелось, и нам казалось, что это все безобидно. Мы пили походя, везде, не задумываясь. Тут выпил, там. Что хочешь, то и делаешь.
Тем более ты кумир и фанаты готовы на все.
Да-да, так и было. Многие же на этом погорели. Все пьют, и поэтому кажется, что ничего страшного в этом нет. Весело, забавно вроде бы. А потом вдруг понимаешь, что ты в этом болоте не по пояс, а по шею. И как только начинаешь захлебываться, тебя охватывает ужас. Не страх, не боязнь, не испуг. Ужас. И дальше уже дорога одна — либо вниз, либо вверх.
И что тебе помогло или кто помог выбраться из этого штопора?
Я думаю, что кардинальное движение началось с того момента, как мы познакомились с Анжеликой. Это было двадцать лет назад. Мы обвенчались, родилась Ксения. С того момента я почувствовал, что кто-то начал меня опекать. Со мной такого давно не было. Я привык, что я где-то болтаюсь. У меня не было ни дома, ничего. К родителям редко приезжал. И когда я оказался в Петербурге, то, по сути дела, благодаря Анжелике я там осел.
ПОЛНОЕ ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЙТЕ В ЖУРНАЛЕ ОК! ОТ 13 ОКТЯБРЯ 2001 ГОДА
Вячеслав, мы будем общаться на ты или на вы?
В принципе у нас в Питере все на вы общаются. Но это условности, я привык на ты.
Хорошо, будем по-московски. Я помню, лет пятнадцать назад мы оба были участниками программы Первого канала «Под знаком Зодиака»…
Да, помню, еще был Женя Хавтан — у нас с ним день разница: я родился 15 октября, а он 16-го.
А мы с братом Игорем 11 октября родились.
Серьезно? Не подумал бы.
Почему?
Вы такие позитивные оба. Я всегда считал, что те, кто одного знака со мной, немножко такие… озадаченные. Потому что, как ни верти, Весы — такой знак, он все время находится в состоянии поиска равновесия.
Ты прав. Но о нас с Игорем поговорим в другой раз. Теперь к вопросу о поиске равновесия. Скажи, у тебя было счастливое детство?
Да, детство было красивое. Дерево было большое во дворе, дом огромный. Я родился в Сибири, в поселке Бугач. В те времена там шла великая комсомольская стройка — гидроэлектростанцию строили. И родители по комсомольской путевке приехали туда. Там и познакомились. Вот на почве этого гигантского строительства прошло мое детство. Когда я смотрю фотографии того времени, чувствую атмосферу какой-то беспредельности. Грязь и нищета, бараки эти, в которых мы жили. А лица у всех счастливые... Правда, когда я приехал на родину через двадцать лет и попал в свой двор, то увидел другую картину: старый кособокий дом, какая-то подстанция электрическая стояла страшная. Я много раз описывал это ощущение — когда ты вдруг утрачиваешь краски.
Но в детстве же краски всегда яркие. Особенно если ты обласкан родителями.
Не могу сказать про обласканность, потому что отец со мной не сюсюкался. Но он обладает такой душеспасительной способностью — рядом с ним я снимаю с себя все доспехи, я могу выдохнуть. Редко когда, находясь даже с близким человеком, ты можешь себе позволить такое состояние. Вот мне состояние такого умиротворения приходится как бы контролировать. То есть я должен быть спокоен и невозмутим, а это практика — практика души. К сорока годам я понял, что нужно культивировать в себе радость — по отношению к детям, к супруге, к родителям. Я ощутил, что есть такая черта незримая, которую, в общем-то, можно переступить и вернуться в состояние детства…
…и абсолютного счастья, которое только в детстве и бывает.
Только уже на сознательном уровне. Думаю, человеку жизнь и дана для того, чтобы пережить горький период разочарований и найти путь возвращения в это состояние радости и счастья, этой божественной неприкосновенности.
Очень хорошие слова, Вячеслав, и очень глубокие мысли. Но я хочу вернуться к истокам, которые помогли тебе всё это осознать. Например, ты хорошим учеником был? Вообще к знаниям тянулся?
Я всегда был человеком увлекающимся. Если мне был интересен преподаватель, как личность, этого было достаточно, чтобы я увлекся алгеброй, к чему мой ум, в общем, был не склонен. Я был законопослушным — меня так приучили.
В общем, в школьные годы бунтарского духа в тебе не было?
Не было, я все воспринимал как должное и особенно не сопротивлялся. Например, я любил играть в хоккей, а мама повела меня в художественную школу. И тем не менее я пошел туда и был счастлив, потому что открыл для себя совершенно другой мир.
Про таких податливых людей говорят, что на них все ездят.
Да. Но при этом я не обидчивый. Обидчивость — это болезнь. Обидчивость — это значит, что за тобой какие-то хвосты: на твой хвост кто-то наступил, и тебе очень горько. Не просто так ведь сравнивают с ослами людей, которые обижаются.
Ты хочешь сказать, что в жизни вообще ни на кого и никогда не обижался?
Есть вещи, которые непозволительно делать. Мне казалось, что это неправильно — обижаться на человека, который, может быть, даже и не понимает, что натворил. Обида демонстрирует наш эгоизм. А эгоизм — это наша слабость. Я не терплю слабостей своих, и я страдаю от этого… Но я отвлекся немножко, я хотел сказать, что когда после школы случился архитектурный институт — вот это было шесть лет эйфории. Для меня сама атмосфера творческого вуза оказалась просто блаженством каким-то. Поэтому, когда мы вышли из института, многие из нас впали в жесткую депрессию. Я был просто в шоке. Как будто нас оторвали — знаешь, как в «Обеде нагишом» — от трубочки какой-то. Оторвали, и мы обессилели. Потому что институтская атмосфера нас питала. Мы в ней ориентировались, мы в ней легко жили, дышали. Состояние радости было непрерывным, и вдруг оно прекратилось. Понимаешь, Вадим, что это иллюзия.
[0]Иллюзия чего? Радости, блаженства?
Да, это была мнимая радость. И я задумался над тем, насколько человек беспомощен в этом мире и что надо срочно найти источник света внутри себя. Потому что иначе ты будешь все время включаться в какую-то розетку.
Интересно, а какая дорога привела тебя в архитектуру? Неужели изначально музыкант в тебе мирно спал?
Я собрался со своим школьным ансамблем играть в ресторане гостиницы «Нефтяник» после окончания школы. И папа, когда об этом узнал, буквально взял меня за руку, если не сказать за шиворот, и повез из Сургута — а школу я заканчивал в Сургуте — в Свердловск, в институт. Он сам учился и на вечернем, и на заочном — для него высшее образование было просто необходимым. Плюс ко всему был завет дедушки моего, Дмитрия Ивановича, чтобы я стал архитектором…
То есть сама перспектива, что сын может стать музыкантом, была для отца категорически неприемлема?
Не просто музыкантом, а кабацким музыкантом.
Вот сейчас мы дошли до самого главного. Как все-таки будущий архитектор Бутусов, который в состоянии эйфории учился в институте, нашел свою колею и стал успешным рок-музыкантом?
Интерес к музыке у меня проявился еще в седьмом классе, когда я начал слушать пластинки. Слушать не просто, а с трепетом. Тетя моя родная подарила мне пластинку «Мелодии зарубежной эстрады», на которой среди прочего была битловская The Girl. Так вот, когда я пришел в институт, случился просто бум какой-то — все увлекались рок-музыкой. И я в этот водоворот попал. Помню, услышал в студенческом клубе Led Zeppelin и замер. Я испытал такой восторг, такой всплеск, что у меня просто… не знаю, как точнее описать это чувство… Это когда ты кругами ходишь вокруг чего-то, тебя туда направляет, ведет, и в один момент ты это обретаешь… Обретаешь полноценность, радость жизни.
Так, значит, ты не послушал свое сердце и продолжал плыть по течению?
После выпуска нас всех распределили. Меня — в Тюмень, в Гражданпроект. По счастливой случайности я туда не поехал. Когда пришел в отдел кадров, мне сказали, что заказ на такого специалиста, как я, они отправляли… пятнадцать лет назад. Просто заявка дошла до архитектурного института через столько лет в силу бюрократической волокиты. Короче говоря, я им был не нужен. Тем более не нужен с женой и ребенком, потому что в общаге не было мест.
Ранний брак у тебя был со знаком плюс или минус?
Мы поженились на втором курсе. Дочка Аня родилась, когда мне исполнилось восемнадцать. Тогда была романтика такая: ты сдал экзамены, едешь на картошку, весь в грязище по колено… Все влюблялись, женились, рожали детей на волне псевдосвободы от родителей, мнимой такой самостоятельности, которая в большей степени приводит к катастрофам.
А когда ты пришел в себя от этой псевдосвободы? Через сколько лет вы расстались с первой женой?
Это был болезненный процесс. Первый опыт, понимаешь. Это разочарование, это раны. Это маленькая смерть по сути дела. Мы долго жили обособленно. Мы просто не готовы были на тот момент ко многим житейским перипетиям.
Хорошо, в Тюмень ты не уехал. Поэтому с головой ушел в рок-музыку?
Нет. Из-за отказа в Тюмени я был безработным восемь месяцев. По тем временам это было нарушение закона. И вот я халтурил, а параллельно мы продолжали занятия музыкой. И это было единственное, что тогда приносило мне радость. Потом я три года работал в Уралгипротрансе и даже дослужился до старшего архитектора. К тому моменту начали развиваться рок-клубы — в Москве, в Питере, открылся свой рок-клуб и в Екатеринбурге. Мы уже начали участвовать в фестивалях, на нас стали обращать внимание. Но когда встал вопрос о том, чтобы переходить в профессионалы, податься в Росконцерт, я, честно говоря, оказался в ступоре.
У тебя, кажется, нет музыкального образования. Отсюда ступор?
Я самоучка, и мне очень нравилось что-то разбирать, познавать. Сочинять я пытался еще в школе. Я с трудом запоминал стихи, которые задавали по литературе, и пошел на хитрость: начал писать свои. Мне позволяли не учить Пушкина, а прочесть какое-нибудь свое стихотворение. И в общем, на этом баловстве я начал писать тексты и музыку. А в институте, на картошке, когда мы вечером собирались и играли, мне очень хотелось исполнить, например, «роллингов». А слов-то я не знал. Поэтому все время какую-то ерунду бормотал. И народ на меня смотрел так обалдело вообще. Но я чувствовал, что это обман и надо найти другой выход. Так я начал сочинять свои песни. Могу сказать, что это необыкновенное счастье, это потрясающе, когда в тебе что-то рождается.
Особенно, Слава, потрясающе, когда твои песни поет вся страна…
Это был период прелести, экзальтации. Когда один музыкант сказал мне, что «Гуд-бай, Америка» войдет в энциклопедию, я это воспринял как шутку. Нам удивительным образом повезло, хотя я очень боялся этого момента. Меня прямо знобило и трясло жутко. У меня не было никакой уверенности. Я только понимал, что это огромная ответственность, к которой я совершенно не готов. Меня преследовал шлейф институтской беззаботности и легкости бытия. А в действительности ее не было. Я хотел только упиваться музыкой, и чтобы не было ни гостиничных комплексов, ни организаторов, ни журналистов. Извини.
Ничего-ничего. Продолжай.
Все это мешало мне жить. Я был растерян.
Я так понимаю, что эта растерянность со временем только усугублялась. Как ты спасался от депрессии? Алкоголем, наркотиками?
Что тогда было? Алкоголь. Самое доступное в России. Потом уже появились какие-то там, условно говоря, расширители сознания. А алкоголь был всегда. С его помощью можно было уйти от действительности. Есть такая поговорка: «С утра выпил — весь день свободен».
То есть, с одной стороны, был сумасшедший успех «Наутилуса», а с другой — жуткая депрессуха у Бутусова.
Это очень коварно развивалось, параллельно. Это же незаметно, настолько все перепуталось, переплелось, и нам казалось, что это все безобидно. Мы пили походя, везде, не задумываясь. Тут выпил, там. Что хочешь, то и делаешь.
Тем более ты кумир и фанаты готовы на все.
Да-да, так и было. Многие же на этом погорели. Все пьют, и поэтому кажется, что ничего страшного в этом нет. Весело, забавно вроде бы. А потом вдруг понимаешь, что ты в этом болоте не по пояс, а по шею. И как только начинаешь захлебываться, тебя охватывает ужас. Не страх, не боязнь, не испуг. Ужас. И дальше уже дорога одна — либо вниз, либо вверх.
И что тебе помогло или кто помог выбраться из этого штопора?
Я думаю, что кардинальное движение началось с того момента, как мы познакомились с Анжеликой. Это было двадцать лет назад. Мы обвенчались, родилась Ксения. С того момента я почувствовал, что кто-то начал меня опекать. Со мной такого давно не было. Я привык, что я где-то болтаюсь. У меня не было ни дома, ничего. К родителям редко приезжал. И когда я оказался в Петербурге, то, по сути дела, благодаря Анжелике я там осел.
ПОЛНОЕ ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЙТЕ В ЖУРНАЛЕ ОК! ОТ 13 ОКТЯБРЯ 2001 ГОДА