Владимир Епифанцев: «Я обычный актеришка, ничтожный и жалкий»

Работа над «Generation П» началась в конце 2006 года, а премьера состоялась только сейчас. У вас есть ощущение, что вы наконец-то закончили что-то большое и грандиозное?
Конечно. Я снимался в этом фильме практически столько же, сколько длится моя карьера в кино. Ну, чуть меньше. И почти все мои роли сосуществовали с образом Вавилена Татарского — сложным, противоречивым, который, надеюсь, оправдает ожидания зрителей. Я не рассчитываю на 100%-ное попадание — должно пройти время, тогда станет понятно, позитивное впечатление произвела картина или негативное. Этот фильм, мне кажется, вспомнят и через 10 лет, и через 20. В кино это пока лучшее, что я мог сделать. По степени эмоциональности роль Татарского вряд ли сравнится даже с моими театральными работами. В этой картине я очень разный: четыре года съемок, плюс-минус 10–15 килограммов — я менялся, и это пошло на пользу роли. Зритель увидит, как трансформируется Татарский с начала 90-х до 2010 года.

А как вам кажется, о чем этот фильм?
О марионетках и людях, которые их создают. Есть марионетки-рабы, за ними стоят марионетки-короли, а ими, в свою очередь, управляют талантливые художники — такие как Татарский. Конечно, в реальной жизни всё обстоит немного по-другому, но очень похоже. К власти приходят, как правило, тупые люди, и это объяснимо: чем ты тупее, тем проще концентрироваться на приобретении денег, а власть всегда связана с деньгами. У умного человека хватает воли отказаться от всего этого, потому что он понимает: настоящее богатство — это чувства. Без них жизнь превращается в воду, причем дистиллированную. У богатых людей в голове в основном одна калькуляция и всякого рода психозы. Почти все богачи, за исключением несчастных, это психопаты, лишенные чувств. Они холодные и безмозглые, как змеи. Поэтому и привлекают хитрых и умных людей для придумывания всевозможных схем для зарабатывания денег. Этот фильм о том, как художественное восприятие служит власти.

Разве вас самого власть не привлекает? А как же власть над зрителем?
Нет, это не власть. Власть в моем понимании это унижение. Ты унижаешь других тем, что ставишь себя выше их. Но когда художник отделяет себя от черни, это совсем другое. Чернь — это как раз сильные мира сего, а не бомжи, которые плохо пахнут, но при этом могут быть тонкими, образованными людьми. Конечно, художники относятся к народу как к свиньям — это нормально, иначе они не могли бы владеть умами людей.

А вы, простите, свинья или художник?
Я процентов на десять художник. Остальное, конечно же, свинья. Физически я не смог реализоваться как художник. А в мыслях я гений.

Почему художник всего на десять процентов?
Я неорганизованный, когда речь заходит о чем-то моем. Я слабовольный, не очень хорошо, хотя правильно воспитанный. Художник должен постоянно творить и находиться в оппозиции, он не может принадлежать ни к какой культурной ячейке, он обязан жить обособленно и не подпускать к себе никого — ни средства массовой информации, ни социум. Но работать я умею, особенно под заказ, где нужен не я, а лишь моя оболочка.

Но ведь у вас как раз такой имидж — протестный. Вас называют лидером трэш-культуры…
Когда общество принимало меня в свои ряды, надо было как-то меня окрестить. Вот они и навесили ярлык — лидер трэш-культуры. Это не я придумал. Я никогда не считал себя деятелем трэша, наоборот, всегда любил классические изящные формы искусства и пытался синтезировать из них что-то свое. Для этого я использовал театр — это моя лаборатория психокультурных исследований.

[0]Вы до сих пор выполняете лабораторную работу?
Выполнял, когда учился в институте. Сейчас я превратился в среднестатистическую мелкопопсовую фигуру, в обычного актеришку, жалкого и ничтожного.

Вы с сожалением об этом говорите?
С равнодушием. Поскольку у меня есть дети, которые важнее всего остального и которых я люблю больше, чем искусство.
 
А зачем тогда вообще оставаться в профессии, сниматься?
Незачем абсолютно. В России, к сожалению, искусство никому не нужно. А уезжать туда, где оно нужно, я не хочу. Я люблю нашу страну, наше мрачное подземелье, и не собираюсь никуда бежать. Нет, конечно, иногда я что-то делаю, создаю, дурака валяю… Но не более. У нас такой сложноватый разговор получается для читателей ОК!, нет?

У нас разные читатели.
Хорошо. Если бы нашелся такой богатый сумасшедший, излечившийся от психоза, решивший избавиться от денег, я бы замутил что-то грандиозное с ним. Повалял бы дурака по полной и денег бы отжал. Я даже знаю парочку таких. Ну а пока у меня всегда с собой телефон с хорошей встроенной видеокамерой, фотоаппаратом — в свободное время я щелкаю серые стены и получаю от этого огромное удовольствие. Или выхожу в Интернет и качаю музыку — мне этого бывает достаточно, чтобы почувствовать себя творческим человеком.

Роман Пелевина «Generation П» — о первом десятилетии после распада Союза. А какими были ваши 90-е?
Я вспоминаю то время, с одной стороны, с восторгом, с другой — с отвращением. Среда была другая, но еще более отвратительная, чем сейчас. В современной России вся эта мерзость приобрела скрытые формы. Как с запахом: дурно пахнущую вещь можно спрятать, но вонь останется. С трепетом я вспоминаю свободу, которая родилась в 60-х и воскресла в 90-е. Правда, 90-е у нас получились какие-то унылые. Люди, вырвавшиеся на свободу, набросились не на карандаши и краски, а на мясо и колбасу. А кисти и фломастеры остались лежать в грязи вместе с колбасными обрезками. Извлечь их оттуда уже сложно. Но с другой стороны, я никого не осуждаю, есть-то хотелось всем. (Улыбается.) Я в те годы учился. Сначала в Щукинском, потом в ГИТИСе — итого девять лет. Все это время я пытался установить диалог с педагогами, но мое творчество не было принято ни в какой форме. Я с завистью наблюдаю, как в Италии и вообще в Европе развивается экспериментальный театр. Даже западно-европейская поп-культура в России воспринимается как сложный авангард. Интересно, чем закончится наш российский психоз, что смогут создать люди, лишенные чувственного мира, наполненные фальшью и ханжеством? Очевидно, что ничего. Или кто-то выползет из этой выгребной ямы? И этим кем-то буду я?.. (Улыбается.)

То есть вы на себе крест еще не поставили?
Я не знаю. Какой-то чужой вырывается из моей груди, посмотрим.

Что в этом мире еще способно вас вдохновить?
Вдохновение меня и не покидает. Но я не афиширую это состояние. Редко когда вообще говорю об этом, и меня редко спрашивают. Чаще интересуются, как я с женой познакомился, или просят рассказать смешной случай, произошедший на площадке. Все остальное никому не нужно и не интересно. Так что у нас с вами довольно бессмысленный разговор получается.

Тогда давайте про семью. Творческому человеку семья мешает или помогает?
Как она может мешать? Семья — это и есть творчество, жизнь. Знаете, если начать рассуждать, жить мешает абсолютно всё. Как в притче: странники шли по свету, пока путь им не преградило море, они выпили его по капле — и моря не стало. Если мы устраним все препятствия на пути, ничего не останется, пустота. Испытание — тоже часть жизни, а семья — самое большое и серьезное испытание.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЙТЕ В ПЕЧАТНОЙ ВЕРСИИ ЖУРНАЛА