Разговор Людмилы Гурченко с Вадимом Верником

Признаюсь, я был счастлив, когда Людмила Гурченко согласилась прийти на прямой эфир в нашу с Игорем программу «Театральная среда братьев Верников» на «Радио России. Культура». Познакомились. Приятно было услышать из уст Людмилы Марковны: «Я вас знаю» — что хоть чуть-чуть сократило дистанцию между нами. До эфира оставалось 20 минут. Она говорила тихо, была чрезвычайно сдержанна, немногословна. Вероятно, копила эмоции для эфира. Тогда я подумал, что так же, наверное, Людмила Марковна готовится к съемке или выходу на сцену. Я пожалел, что у меня с собой не было видеокамеры или фотоаппарата, чтобы запечатлеть лаконичный образ Гурченко: черная юбка, строгий, подчеркивающий талию жакет и эффектный берет авторской работы, тоже черный. И идеально прямая, гордая спина! Через какое-то время мы встретились снова — чтобы сделать интервью для ОК!. Я многое знал о Гурченко, читал ее автобиографические книги — а писательский дар у Людмилы Марковны безусловный! — но во время нашего разговора от ее признаний у меня мурашки бежали по коже… Великая актриса. Великая женщина.

Людмила Марковна, меня поражает скорость, с которой вы живете. Несколько дней назад вы были у нас с Игорем в радиоэфире, потом на дне рождения Эльдара Рязанова, затем участвовали в промотуре вашего фильма «Пёстрые сумерки», сегодня мы делаем интервью, потом вы снова уезжаете… Вы хотя бы иногда жмете на тормоз? Как правило, с годами темп жизни снижается.

Да у меня как-то вся жизнь так: то густо, то пусто. Сейчас «густой» период, но это не значит, что он и завтра будет таким же… Я долго не снималась, а потом начала делать по три-четыре картины в год. Говорила папе: «Папа, не могу, на части разрывают». А он мне: «Дочурка, хай лучше рвуть». Вот когда «рвуть», я и держусь. Выхода нет, Вадим. Нет выхода. А вдруг завтра тишина?

Но что все-таки вами движет?

Желания кому-то что-то доказывать нет давно. Начиная с первой картины, с 20 лет, я странным образом будоражу воображение публики. Помню, как после «Карнавальной ночи» мне прислали письмо из комитета комсомола: «Вы там танцуете, и у вас колено видно! Как можно?!» Это было целое событие: колено! Или челка — как признак вульгарности. Я из-за этого долгое время ходила с открытым лбом и платья носила узкие, чтобы не развевались, чтобы «без колена».

Многие, в том числе и я, увидев вас в шоу «Марковна. Перезагрузка», были шокированы. Вашими откровенными нарядами, номерами...

Бóльшая часть жизни прошла в закрытой стране, и я, боясь публики, угождала ей, ее интересам. А внутри мне что-то подсказывало: слушай только себя. А как слушать себя — не знала. «Ах, — вдруг начали меня порицать, — что в ней такого? Ничего. Талия и голосок...». Все ждали от меня веселья, анекдотов и улыбок, улыбок, улыбок...

А когда появились ваши знаменитые страусиные перья?

А-а... Перья появились в 70-е, и, кажется, я была первой, кто их надел. Весь «Ленфильм» собирал перья для моей юбки в «Небесных ласточках».

Но вам самой такой экстравагантный образ нравится?

Вот видите, когда я была в подходящем для экстравагантности образе, страна была «коммунизм плюс электрификация всей страны». Нельзя было ничего. А сегодня можно! Но всё равно обязательно найдется тот, кто скажет, что Гурченко опять что-то не то надела. «Мы в шоке!» Когда мне предлагают прозрачный костюм, я не должна отказываться его надеть. Это же красиво. И вообще, почему я должна в это время заглядывать в паспорт? А когда я слышу осуждающие оханья и аханья, я говорю: давайте не охать и ахать, а заниматься собой. Посмотрите на себя в зеркало: хотите похудеть и быть в форме — прекрасно, тогда побольше мучного и поменьше движений. (Иронично улыбается.)

А для вас понятие возраста существует?

В 76-м году, когда я снималась в фильме «Мама», мне было 40 лет. Хороший возраст. После перелома — я здорово упала на катке — ногу собирали по кусочкам. 19 осколков. Их счищали, и одна нога с тех пор почти на полтора сантиметра короче другой. К вечеру тяжело. Но тогда вопрос стоял по-другому: или так, или без ноги. Ниже колена ее бы отрезали. И кому рассказать, не поверят, что я звонила из больницы Зиновию Гердту и спрашивала, можно ли после операции устроиться к нему в театр кукол.

Неужели вы готовились работать в театре кукол?..

А как выходить на сцену? Никому не пожелаю такой участи, когда актриса в одну минуту теряет всё. Теряет возможность быть в профессии. Я себя готовила... нет, не к самоубийству... Но была на грани. И это после того, как я всегда легко бегала, танцевала — не задыхалась, от папы унаследовала легкость в руках и ногах. Папа до 70 лет мог обе ноги за шею закинуть.

Что же вам помогло в той ситуации? Как вы из нее выбрались?

Нужно было решиться на операцию. Результат был непредсказуемым: срастется — не срастется... Тогда операции такой сложности у нас почти не проводили, я была в числе первых. На Западе делали, но лететь в Париж я отказалась. Ехать так далеко... Нет, лучше дома. Мы снимали фильм «Мама» по сказке про волка и семерых козлят, производства СССР, Франции и Румынии. И когда через две недели после операции, с гипсом и со всеми штырями и титановыми пластинками, я начала учить текст песни на трех языках: английском, русском и румынском... Это был кошмар. А через три с половиной месяца меня повезли в Румынию, на каталочке. На общих планах за меня прыгала девушка-дублер: за рогами было не видно, что это не я. А на крупных планах работала сама. Козлята прикрывали мою ногу.

Это уникально. После такой операции практически сразу вы начали работать как ни в чем не бывало!

Парадоксально, но именно тогда у меня был завал работы. Все режиссеры, которые раньше не замечали меня, вдруг встрепенулись: «Я не мыслю картины без вашего участия, дорогая!» Я говорила: «Я не могу ходить!» — «Ходить не надо, будете только садиться и вставать». Я часто думала о том времени — наверное, я тогда уже научилась лукавить и научилась сгонять на дно души обиды и равнодушие. И вот удивительно, лучшие свои роли я сыграла именно в тот период. Я была в отеках от уколов, у меня всё болело... Кто знает, что такое винтовой многооскольчатый перелом, когда пятка вдруг впереди, а сама ступня где-то болтается сзади, — тот поймет.

Я не могу представить, что вы почувствовали, когда узнали, что одна нога всю жизнь будет короче другой...

Это не так заметно, я ведь всё время на каблуках. Без них я падаю назад.

И дома на каблуках?

Даже домашняя обувь с каблучком. Да я уже привыкла, но надо чаще лежать, чтобы нога не болела. После операции я поняла выражение «ноги подкашиваются».

Людмила Марковна, скажите, откуда все-таки вы силы берете?

А как иначе? Я должна что-то делать всё время. И папа был такой же. Всё время шел вперед в своих фантазиях, которые, представьте, почти всегда сбывались.

Вы не раз говорили, что отец был для вас идеалом и в мужчинах вы всегда искали нечто похожее.

Это теперь я начинаю понимать — наверное, мне хотелось говорить о мужчинах: «О, похож. Почти как папа».

А в Сергее есть черты вашего отца? (Сергей Сенин — муж и продюсер Людмилы Гурченко. — Прим. ОК!.)

Серёжа, как и папа, никогда не мог, как бы это сказать... мириться со злом. Однажды папа попал в больницу с сердечным приступом. Полез в драку, заступившись за какого-то незнакомца. Спрашивается, зачем полез? Но ему нужно было защитить человека. И Серёжа меня всегда защищает. От тех, кто может подойти внаглую, задать хамский вопрос, сфотографировать исподтишка.

Людмила Марковна, я правильно понимаю, что с людьми творческих профессий у вас личные отношения не очень складывались? Сергей не из мира богемы. Как ему удалось укротить вас? Он не музыкант, не певец, не актер, не сценарист...

Он хорошо разбирается в музыке. В свое время окончил музыкальную школу, а главное, чувствует, что мне нужно делать и чего избегать. И почти всегда прав. Да нет, даже без «почти».

В общем, ему в вас всё нравится.

Мне так кажется.

И все-таки хоть иногда он вас критикует?

Если делаю не то, умеет найти нужные слова. У нас отношения вполне добрые.

Встреча с Сергеем вас изменила?

Я стала потише… Научилась ставить себя на паузу.

Значит, становитесь кроткой.

Не то чтобы кроткой... Просто стараюсь не «вспрыгивать» по пустякам.

Людмила Марковна, меня поразили слова, которые вы сказали в нашем с Игорем эфире на радио: «только две актрисы были на экране настоящими женщинами — Мэрилин Монро и Валентина Серова». А как же вы сами?

Хороший вопрос. На экране женщину нельзя сыграть. Мэрилин Монро и Серова — как стихия, они летят, это что-то природное. Нужна рядом большая сила, сильное плечо, чтобы они не вырвались, не улетели. Но я никогда не могла играть такие голубые роли. Мое полупролетарское происхождение и характер вылезали из всех швов моих платьев.

Я видел вас на сцене в Театре сатиры, в спектакле по Эдварду Радзинскому. Вы грандиозная театральная актриса, но при этом у меня ощущение, что вы сделали всё, чтобы театра в вашей жизни не было. Три года в «Современнике», потом огромная пауза, лет 25, а потом всего пять-шесть антреприз. Почему так?

В театре роль можно ждать годами. Знаете, так недолго и состариться.

Но может, вы просто не прижились в театре?

Нет, не прижилась. У меня не было своего места, все места были разобраны. А быть между небом и землей... И я ушла из «Современника» по собственному желанию.

Неужели Олег Ефремов легко вас отпустил?

Не с первого раза. Что-то его сдерживало. Прошли годы. Как-то 9 Мая деятелей искусства пригласили на встречу в Кремль. Образовалась случайная пауза, все встали, а Ефремов остался сидеть — он был не совсем здоров. Мягко подозвал меня к себе, и я с трепетом и даже с испугом, забыв о всех своих званиях и регалиях, робко подошла к нему. И он произнес фразу, которую я никогда не забуду: «Знаешь, ты одна из самых трагических моих ошибок в жизни». У меня всё внутри оборвалось. Я мгновенно перенеслась в то время, ведь со мной в театре тогда вообще не считались. Не знаю, что думали обо мне. Как хорошо, что я вырвалась!

Мне кажется, театры должны были в очередь выстраиваться, чтобы заполучить вас в свою труппу.

Я люблю крупный план, свет, мизансцены. Я киноактриса. А театр, когда надо говорить шепотом, а приходится кричать, чтобы в зале все услышали: «Я люблю тебя, милый!»... Да научилась я этому. Но каждый раз, снимаясь в кино, я счастлива, потому что для меня это Жизнь.

Одна известная актриса заметила: «Лучше я буду сидеть дома и читать книжку, чем играть мам и бабушек». Вы с ней согласны?

У нас нет ролей для возрастных актеров, у которых, кстати, можно было бы многому научиться. Мало кто оставался звездой до старости. На Западе, например, Бетт Дэвис снималась до самой смерти. А как иначе? Актер — это навсегда, если ты актер. В хорошем сценарии и в маме, и в бабушке можно сыскать такой гротеск, трагифарс...

А кто для вас самой мог бы написать сценарий? Или вы этим не озадачиваетесь?

Сейчас, к сожалению, всё решают деньги.

Людмила Марковна, вы как-то сказали моему брату Игорю фразу, которая ему очень понравилась: «Человек без чувства юмора — это калека». Когда вы это поняли?

В моей жизни юмор всегда был рядом. Своеобразный папин юмор окружал меня с детства — мы с мамой хохотали с утра до вечера. Он такое придумывал... У нас в семье вообще была особенная атмосфера: ничего не скрывалось, даже папины увлечения, восторженность, которую он испытывал по отношению к женщинам. Папа мог потихоньку прижать, обнять кого-то: «якая приятная женчина!». А я всё видела, но папу никогда не выдавала, а то бы мама всё неправильно поняла. Но кровать тряслась с утра до вечера, такая была страшная любовь... Он мне говорил: «Пойди, дочурка, поиграй у пясочек…» И я шла во двор и играла «в пясочек».

А насколько чувство юмора помогало и помогает вам в жизни?

Безусловно, помогало. «Если, дочурка, плюнут у спину, значить, идешь вперед». И я шла. Я как-то всегда опережала время — и в моде, и на экране. Это самая большая тайна в жизни — быть современным. Иногда встречаешься с человеком через 20 лет и понимаешь, что он задает одни и те же вопросы. Когда и где происходит эта остановка? Или вдруг талантливый в прошлом режиссер выпускает очередную картину, и думаешь: «Да не может быть, нет, это не он».

А что вам самой помогает оставаться на плаву и не терять связь со временем?

Это невозможно объяснить. Я как-то слышу время и четко понимаю, что мое, что не мое. И так было всегда. Я исчезала, когда «не мое». А потом опять что-то выбрасывало меня на свет — значит, снова «мое». Я точно знаю, например, что надену завтра. Готовых вещей, кстати, у меня почти нет.

То есть вы всё делаете на заказ?

Да, многое придумываю, а иногда и шью сама. Летом я начала вышивать платье бисером. Уже отработано почти полтора килограмма бисера.

Для какого случая платье?

Не знаю. Я просто представила себя в нем царицей. И оно получилось такое... Современное, но при этом царское. Я просидела с ним почти всё лето, но нужно еще дней 15, чтобы закончить.

А вы уже знаете, где будете это платье выгуливать?

Не знаю. Но это должно быть что-то эдакое, чтобы люди собрались понимающие и чтобы интересовались: где да откуда... А я им: «Да так, всё сама. Вы знаете, всё это очень просто».

Хорошо, а в том, что касается правильного питания, вы, как многие, доводите эту ситуацию до абсурда?

Перед интервью вот съела большую булку с маслом. Это моя любимая еда с детства. Если после обеда не выпью чаю с мягким хлебом с большим слоем масла, считайте, что не обедала.

А как же холестерин?

Понятия не имею. К тому же я выросла в голоде. В детстве прятала еду на черный день. Сегодня уже и не черный день, а страх там где-то глубоко сидит и иногда напоминает о себе.

Знаю, что ваш любимый город — Харьков. А появились другие любимые места на карте?

Да. Я люблю Ленинград, то есть Петербург. Там прошла треть моей жизни, около 40 картин были сняты там. Еще Тбилиси, Киев, Рига, Одесса, Москва...

Интересно, а почему Москва на последнем месте?

Чтобы по-настоящему любить Москву, в ней надо родиться. Вот Шура Ширвиндт утром другу звонит: «Это говорит некто Ширвиндт». У меня этого «некто» в Москве нет. Тех, кто знал меня как Люську, дочь Марка Гавриловича и Елены Александровны, нет. А с актерами дружба вообще невозможна.

Не поверю, что у вас никогда не было друзей-актеров!

Конечно, были. Но как вдруг успех — цветы, аплодисменты, поклонники, — пиши пропало. У меня зависти к таланту не было никогда. Если я вижу интересную женщину, талантливого человека, думаю: как прекрасна жизнь, какие красивые люди есть...

Помню, как в свое время вы восхищались Земфирой.

Да, если бы песню «Мне приснилось небо Лондона» крутили с утра до вечера по радио... О, было бы замечательно! Эта песня для меня круче, чем Yesterday «Битлз». Она и наша, и не наша, родная и необычная...

Людмила Марковна, я слушаю вас и понимаю, что с годами вы становитесь всё более сентиментальной.

Я бы сказала, появляются поздние признаки мудрости, часто восторженной. Я чувствую, что живу, когда, например, иду на «Радио России. Культура» и читаю в эфире свою книгу «Мое взрослое детство». Да даже то платье, которое нужно пораньше закончить, чтобы успеть поразить кого-то, — разве это не жизнь? Мозгами я понимаю, сколько мне лет. И прекрасно понимаю, что не это мое богатство. Так что, сложить крылья? Не сумею. Внутри меня винт, который не дает притормозить. Вот сразу я не могу повторить танец, который показывает балетмейстер, но ночью в своем воображении я репетирую его, танцую. А на следующий день танец уже и созрел. Голова — всё в ней. А если она начинает подводить — привет. Именно так протекает вся моя жизнь: танцы, музыка, одежда, разговоры с людьми, желание быть на виду или уходить в тень...

То есть жизнь продолжается!

Жизнь продолжается. В общих чертах.