Тамара Гвердцители: «Либо личное, либо сцена»

Все это было для меня неожиданностью, поскольку в песнях Тамара, напротив, предельно эмоциональная, часто экспрессивная, с мощным накалом чувств и страстей. На нашей эстраде Гвердцители существует как-то отдельно, обособленно. Может, потому, что четко разделяет сцену и жизнь.

Тамарочка, первое, что я увидел, когда зашел к вам домой, — замечательный белый рояль. Знаю, что вы любите периодически двигать его по квартире. Это несколько странное хобби.
Есть такое. У меня возникает ощущение, что в каких-то местах рояль звучит лучше, и я его переставляю — он на колесах, и мне не требуется ничья помощь…

Представляю себе эту картину!
Картина очень смешная. В этом есть некое отчаяние, потому что я верю, что в каждом новом месте рояль будет действительно звучать лучше. И такое ощущение, что сам инструмент эти передвижения приветствует. (Смеется.)

К вопросу о передвижениях. У вас, как я понимаю, вообще цыганская душа — вы любите переезжать с места на место. Вы жили в Тбилиси, потом уехали в Москву, из Москвы в Нью-Йорк. Потом Бостон, Париж, потом опять в Москву вернулись.
Про цыганскую душу вы, наверное, определили правильно. Те места, которые вы назвали… в некоторых я была счастлива, с каких-то хотелось сорваться. Допустим, переезд в Америку был связан с учебой моего сына. Неправильно жить в Москве, когда твой ребенок учится на другом континенте. Поэтому иногда необходимость менять города была продиктована жизнью. Какие-то переезды были, что называется, на удачу. А от каких-то пришлось отказаться. Например, когда мне предложили выгодный контракт во Франции — два года я должна была петь в «Опера-Бастилия».

Подождите, вам предлагали петь в «Опера-Бастилия» — одном из ведущих театров мира, и вы отказались?
Я должна была приехать одна, без семьи. Я сказала, что подумаю, но ответ у меня был готов. Я не карьеристка и никогда не жаждала ни сумаcшедшего успеха, ни этих дурацких денег. Я не была готова ради выгодного предложения жертвовать своим общением с семьей, не понимала, что это за работа такая?! Я стала ждать следующего предложения от моего агента. И уже тогда серьезно начала задумываться о своем будущем. Понимаете, я с красным дипломом окончила консерваторию, писала музыку, была человеком, что называется, полностью погруженным в свою стихию. И в другое время, я, конечно, стала бы композитором. Но ситуация в стране была такова: развал Советского Союза, гражданская война в Грузии… Я, как мать, должна была кормить свою семью. Тогда все уходили из своих профессий. Мой первый супруг, отец моего сына, был главным режиссером Тбилисского телевидения (режиссер Георгий Кахабришвили. — Прим. ОК!). Для меня было бы неприемлемо, если бы он ушел с работы, чтобы меня прокормить.

То есть получается, что в этой ситуации вы, Тамара, решили зарабатывать деньги, чтобы прокормить семью?
Да.

Почему? Это же прежде всего мужская забота — приносить деньги в дом. Как же муж на это согласился?
Была сложная ситуация. Я понимала, что мне надо что-то решать с моим будущим в музыке, но если я уеду работать в Москву или в Париж, то это в результате приведет к расставанию с мужем, потому что он не хотел из Тбилиси никуда уезжать. А жить в браке и при этом в разных городах… Это ненормально, и люди лукавят, когда говорят, что у них прекрасная семья, но они живут отдельно. Что касается материальной стороны, независимой я была всегда, и никогда не было у меня претензий, что давай сделай мне дорогой клип или концерт в Кремле. Всего я добивалась сама — своей музыкой, своим образом и тем, что это вызывало интерес у людей.

С 91-го года вы выступали с Мишелем Леграном во Франции. Потом Карнеги-холл — в Нью-Йорке. Почему вы вернулись в Россию? Там, в Америке, с вашим уникальным голосом для вас наверняка могли открыться новые горизонты.
Может быть, и должны были, но что-то застопорилось... Пока я работала во Франции и пела в Карнеги-холле, в России меня лет пять не было вообще. А с моей труднопроизносимой фамилией… Вы знаете, люди всё быстро забывают. Мне звонили с вопросами: а вы сейчас где живете?

И что вы для себя решили тогда?
Вернуться в Москву и углубиться в эстраду.

То есть вы пели классику в Карнеги-холле, но ушли на эстраду. Вы, по сути, наступили на горло собственной песне, Тамара.
В какой-то степени да. Мне не очень хотелось участвовать во всех сборных концертах, но мне четко сказали, что это надо делать. И для этого жанра вообще надо и выглядеть по-другому, похудеть, надо стать… стандартной. Потому что заявить о себе как о нестандартной — это, знаете, пятая ступень. А то тебя не примут в стаю.

А как вы примеряли на себя эти самые эстрадные стандарты?
Иногда я даже старалась по-другому петь. Петь не так, как я понимаю, а так, как нужно для общего концерта, общей концепции. И поэтому во мне шла внутренняя борьба — чему посвятить себя. В России я вызывала большой интерес и в то же время не очень хорошо понимала, где мое место. Когда в юности я победила на одном, втором, третьем конкурсе, то не ожидала всего ужаса шоу-бизнеса… Тогда это называлось эстрадой, и мы все работали в филармонии. А когда я оказалась в шоу-бизнесе, я поняла, что ни мой характер, ни моя душа в этом участвовать не могут. И может, что-то было зря сделано, а может, зря ничего не делается, но, честно говоря, я бы кое-что изменила в своей судьбе, если бы была такая возможность.

И что бы вы изменили прежде всего?
Наверное, меньше бы рвала душу, потому что это никому в конечном итоге не нужно. Меньше бы страдала из-за самой же себя… Понимаете, такой отчаянный человек, как я, не может двигать локтями. Может быть, я должна была работать в каком-нибудь ведущем театре мира и покоряться знаменитым и талантливым дирижерам и режиссерам…

А в результате вы покорились обстоятельствам. Такой вот получился вердикт судьбы.
Да. И сложно объяснить почему. Действительно, уж очень пестрая у меня судьба. Если бы кто-то на Востоке ткал ковер моей жизни, он бы на второй день так растерялся! (Смеется.)

И кто знает, если бы вы остались в «Опера-Бастилия», может быть, ваша карьера сложилась бы совсем иначе и сейчас я беседовал бы с оперной певицей с мировым именем.
Не могу сказать, что я ни о чем не жалею. Так могла сказать Эдит Пиаф, а я, Тамара Гвердцители, конечно, жалею. То, что я пою последние восемнадцать лет, меня не очень устраивает творчески. Я хотела всегда спеть что-то другое, сделать что-то другое. Например, выйти в абсолютно неожиданных для меня, не то что для публики, образах.

А то, что вам в профессии часто не удавалось быть самой собой, отразилось как-то на характере, на отношениях с близкими?
Как сказать… Мама, например, считает, что я очень трепетная и замечательная дочка. И мама я такая же: то, что могла, я всегда делала для сына. Ну а на личных отношениях это, конечно, отражается по-другому. Не потому что я какая-то капризная прима. У меня нет даже того самого звездного эгоизма, который нужен для того, чтобы делать карьеру. Мой путь — абсолютно музыкальный путь, полный несогласия с самой собой и нескончаемой внутренней борьбы.

Я вас слушаю и понимаю, что, видимо, рядом с вами должен быть мужчина, который чувствует музыку так же, как вы. Несколько лет назад вы вышли замуж за хирурга и тогда светились от счастья. Но потом, я так понимаю, это счастье разрушилось. Из-за того что этот человек не принимал ваш образ жизни?
Конечно, сложно быть вместе, когда рядом с тобой человек совсем другой профессии. Я думаю, что мы, конечно, не до конца поняли друг друга. И я даже не могу сказать почему.

Тамара, а правда, что муж поставил вам условие, чтобы вы ушли со сцены и были просто женой и хозяйкой?
Нет, он нормальный человек. Просто в какой-то момент появилось ощущение, после которого уже не надо людям быть вместе.
Это ощущение даже не объяснишь словами.

А может быть, вообще удел любой большой артистки — это одиночество?
Может быть. Наверное, немного найдется самодостаточных мужчин, которые смогут признавать женщину главной и не очень много требовать от нее взамен… Но надеюсь, такой человек на земле все-таки есть. Где-то его носит. По крайней мере, сейчас мне уже больше понятно, каким мой мужчина не должен быть. А это уже немало... В юности мне казалось, что я нормальная тбилисская девочка, что у меня будет нормальная крепкая семья, где все всё понимают и тонко друг друга чувствуют.

Насколько я знаю, в свое время в Бостоне у вас случилась какая-то невероятная любовь.
Да, было.

Это был момент безмятежного счастья? Или у вас не было в любви такого ощущения, когда можно просто глубоко вздохнуть?
Знаете, я думаю, что женщине сцены очень трудно справиться с такими чувствами, справиться с собой. Вечно какой-то выбор ставится. Либо личное, либо сцена. Поэтому безмятежного счастья я никогда не ощущала. Так любить, чтобы ощутить эйфорию, наверное, могут женщины определенного типа.

И это точно не ваш путь?
Нет. И мне кажется, что для этого я должна сама понять, какая я, чтобы и человеку больше обо мне стало понятно.

Послушайте, это грандиозно, что вы до сих пор не можете понять, какая вы! То есть вы постоянно находитесь в поиске самой себя?
В какой-то степени да. Вокруг всё так конкретно, схематично, а я вдруг вот такая… Мама очень сильно помогла и помогает облегчить мой путь. Своей поддержкой, вовремя сказанным словом. В общем, маму я, конечно, замучила немножко.

Я сегодня пообщался с вашей мамой несколько минут. Очаровательная женщина, которая совсем не производит впечатления измученной особы! Наоборот, я почувствовал абсолютную гармонию в ваших с ней отношениях.
Мама говорит, что меня надо срочно отправить на отдых. И еще мама говорит, что не хочет, чтобы я была одна. Я в ответ: а что, надо с кем попало? И когда она начинает говорить про то, что она невечная, я зажигаюсь в силу своего темперамента, и, в общем, у нас начинается конфликт. Она думала, что мой путь будет полегче, а оказалось, что всё гораздо сложнее. Гораздо сложнее получилось и в личной жизни, и в контакте с людьми, и в творческих моментах… Она как никто знает мою душевную хрупкость и как всё это вдребезги разбивается и потом собирается. Я всегда была излишне впечатлительной. И с годами это всё никуда не улетучилось. Это такой неугасающий вулкан. Я воспринимаю всё гораздо эмоциональнее, чем, наверное, это есть на самом деле. Вот мама меня все время приглушает, старается.

И судя по вашим словам, это у нее всегда получается.
Иногда получается. Я с мамой, естественно, сдержанна… А так как мы живем вместе, то уже не остается места, где я могу выражать все, что чувствую.

А мне кажется, все-таки есть такое место, Тамарочка. Я не раз наблюдал за вами на концертах. На сцене вы предельно искренняя и настоящая. Всегда настоящая.
На сцене... Бывает, что на концерте я не знаю заранее, что сейчас буду петь, даже когда подхожу к роялю. Я начинаю играть вступление, и вдруг оказывается, что это песня, которой нет в программе — баллада на стихи Марины Цветаевой, которую я вообще не пела лет пять, потому что воспоминания, связанные с ней, приносили мне боль. И вдруг эта песня сама явилась, и я даже не помню, как я ее до конца-то допела. Как будто не я сама, а кто-то сверху вкладывал ее в мои уста. Довольно часто после концертов я чувствую такое внутреннее истощение, что когда прихожу домой, то не могу разговаривать. Но два часа того, что я проживаю на сцене, гораздо мощнее того, что творится в моей обычной жизни.

ПОЛНОЕ ИНТЕРВЬЮ ЧИТАЙТЕ В ЖУРНАЛЕ ОК! ОТ 15 ДЕКАБРЯ 2011 ГОДА