Николай Цискаридзе

Чем вы занимались, что до вас нельзя было дозвониться целый месяц?

Отдыхал на Лазурном Берегу у друзей — у них там замечательное поместье. Потом танцевал в Лондоне с Большим театром. Потом опять отдыхал на Лазурном Берегу. А теперь вот приехал в Москву.

Для вас самое главное на отдыхе — это хорошая компания или комфорт?

Главное, чтобы не было балета как такового. (Смеется.) Остальное не так важно.

Бываете в клубах, на дискотеках?

Нет, ни в коем случае. Все, что касается движения, — это не отдых. Я и так всю свою жизнь в движении. И потом, для меня клубы — это слишком шумно.

R’n’B никогда не пробовали танцевать?

Нет. Я очень редко когда хочу сам подвигаться. Мне надо беречь свой двигательный аппарат.

А было бы интересно посмотреть…

Ну, вот мы с Заворотнюк танцевали же румбу в новогоднем шоу. По-моему, весело. (Смеется.)

А есть такой танец, который у вас не получается, и вы сами не понимаете почему?

Нет, такого быть не может. Я человек профессиональный, меня можно обучить чему угодно в моей области. Если надо — я выучу.

Смотрю на ваши поношенные ботинки, в которых вы пришли, и думаю: вы, наверное, прирастаете к вещам, и вам жалко их выкинуть?

Я просто люблю разношенную обувь, потому что у меня все время где-нибудь мозоль, синяк и т. п. Моя подруга один раз выбросила мои ботинки, а я кричал и плакал: «Они мои самые любимые, самые раздолбанные, в них так удобно, в них любой носок влезет!» По мне, обувь должна быть прежде всего удобной. Есть люди, которые обожают дизайнерские туфли, а для меня чем они притоптаннее, тем лучше. Это на сцене я люблю выходить в новых, чтобы ни пятнышка на них не было.

Вам бы очень пошли высокие сапоги. У вас есть такие?

У меня были казаки, я купил их в Техасе. Я их достаточно долго носил. Потом купил к ним куртку супер-пуперскую — это было в то время, когда кожа была в моде. Обтягивающие джинсы, сапоги и эта куртка — все вместе выглядело так красиво, что люди оборачивались! Правда, я сто лет уже такого не носил.

У вас есть какая-то деталь гардероба, которая только для вас характерна?

Я люблю свитера, джемперы. Как говорит одна моя коллега, кофточек много не бывает. И мои друзья часто меня ругают: «Ну опять ты в кофточке!» Я не люблю костюмы, потому что моя мама до 18 лет не пускала меня в театр без галстука и рубашки. А я это дико ненавидел! Помню, мне было 16 лет, мы пришли в театр всем классом, и моя подруга сказала: «Коль, ну смотри, как все одеты прилично, все в джинсах. А ты, как синий чулок, опять в галстуке и костюме!» Мне так стало обидно, что, когда я пришел домой, я снял костюм, порвал на маминых глазах пиджак, разрезал галстук и сказал: «Я никогда больше это не надену!» Дома была целая революция. Мама со мной ругалась, потому что костюм был от Пьера Кардена, по тем временам что-то немыслимое! Сейчас я вспоминаю и думаю: был не прав. Но и в джинсах в театр ходить нельзя. Если, конечно, ты там не работаешь.

А вам не предлагали стать моделью?

Мне предлагала Вивьен Вествуд. Я один раз в Нью-Йорке участвовал в ее показе как гость. Когда мерил наряд, собрался весь ее Дом моды! После примерки Вивьен сказала: «У вас такая внешность! Зачем вам балет? Вам надо быть моделью». Мне тогда было 25 лет, и я ответил: «Я уже слишком старый для этого». А она говорит: «Нет, вам еще можно». На том и разошлись. Кстати, она подарила мне весь look, в котором я выходил. Рубашка, помню, стоила столько, что я первым делом подумал: «Никогда не смогу такую купить!» Но нам заранее сказали, что тому, кто ей больше всего понравится, она все подарит. И этим человеком оказался я! Было очень приятно… Вообще Вивьен Вествуд — потрясающая! Одевается вроде как смешно, а на самом деле — очень красиво.

Вы сами хотите иногда выглядеть смешным?

Не знаю. Я люблю повеселиться, пошутить, но у меня нет такого… эпатажа. Возраст уже не тот. Хотя я все время что-нибудь такое делаю, за что меня потом ругают друзья. Говорят: «Ты такое положение занимаешь, не стыдно так себя вести?» Поэтому я уже все время думаю: «Чтобы не ругали — лучше не сделаю». (Смеется.)

А вы видите себя за рулем респектабельного автомобиля, например?

Нет, я не умею водить машину. И не хочу. Я хорошо вожу скутер и четырехколесный большой мотоцикл — но там, где нет людей и машин. А в городе я не понимаю принцип вождения. Эти блондинки в шикарных автомобилях, которые одновременно разговаривают по телефону и красят ногти, меня раздражают. Хочется сразу достать пистолет и выстрелить! Как от них водители уворачиваются?! Я все время думаю: вот если бы за рулем был я, сейчас была бы авария. Зачем мне это?

А как вам в метро?

В метро я давно не езжу. Мне друзья подарили машину с водителем, так что…

Слушайте, а кто ваши друзья? Хотя, честно сказать, меня больше интересуют женщины…

Все женщины, с которыми я общаюсь, умные, самодостаточные и красивые — как внешне, так и внутренне. Мне вообще повезло. Меня окружают поистине шикарные женщины.

Вы как-то сказали, что когда пришли в Большой театр, то сразу поняли: это институт благородных подлецов. Сейчас так же думаете?

Ну, это давно уже было… На самом деле в любом театре человеческие пороки на виду. Они есть везде: и в офисе, и в редакции. Но в театре это все по-особому обнажено, потому что идет постоянная борьба за роли.

Притом что основной контингент в театре — женщины?

Неправда. Равное количество мужчин и женщин. Просто мужчины, как правило, с женскими характерами — вот что страшно! Но тут ничего не поделаешь. Если уж ты пришел в балет, то должен принимать все как есть и стараться в этом выжить.

Но вы не интриган?

Как это не интриган?! Самый настоящий! Я такой же, как все, из того же мяса сделан. В театре не бывает неинтриганов — они просто не выживают, теряются. А я не даю людям сесть мне на голову, я их опережаю. Поэтому еще жив. И поэтому вы со мной разговариваете, а не с кем-нибудь другим. Я простой ребенок, который из простой семьи пришел в одно из самых привилегированных заведений Советского Союза — хореографическое училище — и стал лучшим его учеником. А потом пришел в самый главный театр страны и стал артистом-героем. Причем без блата, без связей, без всего! Потому что помимо идеальных способностей и фортуны у  меня еще железный характер. Иначе бы ничего не получилось.

А еще у вас подвижный ум…

Да. И быстрая реакция.

Технические характеристики Николая Цискаридзе…

(Смеется.) В употреблении я очень прост. Не стой под стрелой, не беги на едущий на тебя поезд и так далее. Я все время предупреждаю: буду вести себя с вами так, как вы себя ведете со мной. Не люблю хамов, агрессию в любой форме. Меня очень легко спровоцировать на ответную реакцию, и тогда — держитесь! Я очень быстро эмоционально вспыхиваю.

Давайте тогда лучше о женщинах. Один мой знакомый грузин говорит, что чрезмерно активная женщина — самое страшное существо на свете…  

Ну, это смотря какую роль ты на эту женщину примеряешь.

Допустим, роль подруги.

Тогда она должна быть активной. А иначе неинтересно. Я вообще не люблю неактивных людей, нешаловливых детей, потому что неизвестно, чего от них ждать. А когда человек полностью проявляется, тогда и общаться в радость. С тихонями скучно.

А если рассматривать женщину как мать ваших детей, то она какая должна быть?

Не знаю, я об этом еще не думал.

То есть вы не видите себя отцом?

Нет, я вижу, просто о семье пока думать не хочу. Я занимаюсь собой, у меня период эгоизма. Вернее, не собой, а работой…

Как думаете, вы каким будете папой?

Строгим скорее всего. Я не знаю другого обращения. Мои родители тоже очень строгие были. Я вырос, можно сказать, в железных тисках.

И при этом вы в хореографическом училище сразу стали лидером?

Да. Потому что меня еще в школе ставили всем в пример. Я сразу стал первым учеником класса. А когда поступил в училище, то к нам постоянно приводили иностранцев, и меня всегда показывали всем президентам, королевам, принцессам. Все мне что-то дарили, все гладили меня по головке и говорили: «Ох какой мальчик!» Мне это безумно нравилось. Знаете, когда я был маленький, я думал, что я очень некрасивый. У меня был настоящий комплекс по этому поводу. Мной никто не восхищался, но потом — в школе и в училище — стало все по-другому: мной восхищались все. Это меня очень укрепило. 

А вы часто смотритесь в зеркало?

Нечасто. Для меня самое главное, чтобы я себе нравился при выходе на сцену. В жизни мне, как правило, все равно. Сцена — главное. Когда перед выступлением меня красит гример, я каждый раз говорю: «Лена, учти, я должен быть сегодня самым красивым!»

А вы как-то говорили, что в вас гораздо больше мирского, чем профессионального…

Я очень мирской человек, действительно. Люблю не работать, заниматься домашними делами. Если появляется хоть малейшая секунда, когда я могу не заниматься профессией, я ей пользуюсь по полной.

На сцене бывают моменты, когда хочется все бросить и уйти?

Нет. На сцене я не имею права сорваться. Не могу позволить себе показать зрителю, что у меня что-то не так. А главное, я не могу упасть в грязь лицом перед коллегами. Они не должны знать,  что у меня какая-то неудача. Никогда, понимаете?! Потому что очень мало людей тебе посочувствует — наоборот, большинство  порадуется. Это касается не только балета или театра, это вообще так.

Вы любите картошку с белым хлебом?

Почему вы спросили? Это моя самая любимая еда! Она сытная, вкусная, в ней много масла. Супер!

А вы сами платите за квартиру?

Нет. Есть люди, которые мне помогают. Я вообще стараюсь жить легко. Это, кстати, и сцены касается. Если зрители пришли в зал и видят, что ты совершаешь тяжелый физический труд, то им сразу становится скучно. Им же надо потом сказать: «Ну что он, типа, прыгает по сцене, бегает… Так каждый может!» И это высшая похвала в балете! Значит, тебе действительно удалось дать ощущение нереальной легкости на сцене.

А вас никто из зрителей не может сковать? Вот, допустим, вы знаете, что такой-то человек сидит в зале, и хуже от этого танцуете...

Такое бывает, если этот зритель — мой педагог. У меня есть школьный учитель, которого я очень люблю и у которого я выпускался. И вот детский страх перед ним у меня остался. Когда он приходит, я очень волнуюсь.

Где бы вам было хорошо жить и работать, кроме России?

Не хочу ничего больше: Москва — и всё! Веселей Москвы нет ничего на свете.

А вы могли бы стать кем-то еще?

Я все равно стал бы артистом — в широком понимании этого слова. Пришел бы в театр работать осветителем, художником или еще кем-нибудь. Мне само действо очень нравится.

Актером не видите себя?

Никто не знает, что будет завтра. Но пока я не собираюсь. В кино своя мафия.

Есть в вас какая-то черта, которую вы хотели бы изменить?

Да. У меня очень злой язык. Я могу так отшить, что мало не покажется. Я очень долго боролся с этим внутри себя. Сейчас порой удается помолчать, но все равно редко, к сожалению. Вот это единственная моя ужасная черта. Молчание — золото. Когда я это усвою, все будет совсем хорошо.

А в театре вы можете сказать о ком-то неприятную вещь за глаза?

Если я говорю что-то за глаза, то я могу это сказать и в глаза. Меня так воспитали. Вообще многие меня как раз за это и не любят — я все говорю в лоб. Муси-пуси — это неинтересно и очень долго. Есть такое стихотворение Бориса Заходера, я еще маленьким его выучил: «Правду высказать недолго, а соврешь — придется долго, долго-долго, очень долго, без конца придется врать. Лучше времени не трать».

И близким от вас достается? 

Нет. С близкими я живу по песне Окуджавы: «Давайте говорить друг другу комплименты». Людям, которыми я очень дорожу, я всегда говорю теплые, искренние, приятные слова. Ведь этого так мало в нашем мире.

Ирина Виноградова