Александр Устюгов: «Наверное, именно это и называется кризисом среднего возраста — желание доказывать, что ты еще живой»

Александр, снимали мы вас в Питере, где вы живете, а общаемся в Москве, где у вас идут съемки. Почему именно в Питере вы решили бросить якорь?

Мне нравится этот город. Наверное, это самый веский аргумент. Петербург близок мне по ритму, по погоде, по людям. Я пятнадцать лет прожил в Москве и так и не привык ни к ее ритму жизни, ни к здешним отношениям, ни к улицам. Когда спрашивают, есть ли у меня любимое место в Москве, я каждый раз задумываюсь. Москва для меня как манная каша по тарелке. Только вроде найдешь тут уютное кафе, запомнишь его, чтобы потом с друзьями прийти, но проходит год, приезжают друзья, ведешь их туда — а там уже и вывеска другая, и вообще не кафе, а какая-то изба-читальня. Я же привыкаю к местам, мне нужно постоянство, стабильность. У меня какой-то такой консерватизм, замешенный на провинциальности. (Улыбается.) Поэтому я пять лет хожу в один и тот же бар, и, когда там три раза поменяли меню и один раз сделали ремонт, я прямо переживал, скандалил, говорил, что не буду больше ходить. Я люблю зайти и сказать: «Мне как всегда». В первый раз приехал в Петербург в 1994 году, и это был восторг! Это было зимой, было промозгло, в какой-то момент я поймал себя на мысли, что начал считать количество арок. Это было на грани сумасшествия — зачем я это делал? Наверное, этот город как-то уравновешивает меня, потому что я дикий человек по натуре.

В чем выражается ваша «дикость»?

Я очень импульсивный, не могу долго думать, не могу сидеть на одном месте. И я постоянно ною, что нет выходных, а когда они выпадают, то в первый день я отсыпаюсь, на второй еще могу потупить, а на третий день начинаю искать, чем бы себя увлечь. Петербург это сглаживает, он располагает к философскому существованию, к созерцанию, к писанию, к занятиям музыкой, к занятиям рисованием. На меня этот город действует умиротворяюще, как бы усмиряя мой темперамент.

Вы не любите сидеть на одном месте, при этом привыкаете к одному кафе, странно.

Никакого внутреннего конфликта в этом нет. Я привыкаю к каким-то вещам, люблю старые вещи, старые мотоциклы, старые фильмы. Во всем предпочитаю натуральные материалы: кожу, металл, дерево... Я не понимаю, как мотоцикл может быть пластмассовым, поэтому все мои машины и мотоциклы — за пределами 70-х годов. Мотоцикл должен ржаветь, мяться, гнуться, а ты потом его ремонтируешь, выпрямляешь, красишь.

А предложений по работе не стало меньше? Мне кажется, если живешь в Москве…

(Перебивает.) ...Это иллюзия. Это мое субъективное мнение, но сейчас без разницы, где ты живешь. Переехав в Петербург, я продолжал сниматься где угодно — в Киеве, в Белоруссии, в Крыму, в Москве, и количество моих проектов не сократилось.

Вы обдуманно подходите к выбору проектов или спонтанно?

Спонтанно. Я занимаюсь тем, что мне нравится, часто ошибаюсь, но не жалею об этом. Потому что тот, кто занимается театром, кино, музыкой, не может предположить, что в итоге получится. Меня пугают люди, которые на начальном этапе утверждают, что вот это точно будет хит, это будет бомба. Потому что даже после премьеры ты не можешь дать полноценную оценку происходящему. Всегда нужно время. И важен процесс — он сам по себе жизнь.

Я не всегда смотрю фильмы или сериалы, в которых я участвовал, но если смотрю, то потом уже как зритель оцениваю — получилось или нет. А бывает, что не идет картина, и я возвращаюсь к ней позже. Или, например, книга. Я люблю перечитывать книги и судорожно ищу в них что-то новое. Очень много приходится читать неинтересного. Но когда книга цепляет, ты находишь персонаж, за которого начинаешь переживать. В голове возникают картинки, образы, костюмы, музыка. Ты прилепляешься к этому, и это уже часть тебя.

У вас есть свой музыкальный коллектив «Экибастуз». Когда вы решили заняться музыкой, помните? Это тоже было под впечатлением от чего-то?

Я не верю, когда люди говорят, мол, меня укусила собака и с тех пор я их боюсь. Занятие музыкой — это такой долгий, синусоидальный путь. Естественно, это из детства, когда ни у кого не было компьютеров, но зато редко встречались люди, которые не умели брать три аккорда. Когда у меня появилась гитара, я бегал с ней за старшими товарищами, смотрел, как это делается, брал тетрадку, пытался зарисовать какие-то схемы. Потом появился школьный ансамбль, в котором я играл на барабанах. Это была пора рок-н-ролла! И, не умея играть на барабанах, первое, что я сделал, — покрасил барабанные палочки в красный цвет. Они постоянно мазались... Я думал, что если палки будут красными, то успех обеспечен. (Смеется.) А потом, уже во время работы в Российском академическом молодёжном театре, у нас возник коллектив с Алексеем Весёлкиным и Андреем Сипиным. Был такой спектакль «Рок-н-ролл», где мы играли пародии на рок-н-ролл 50–80-х годов. Это тоже было красиво: у меня было соло на мотоцикле (я дергал ручку газа в такт мелодии), Лёша играл на басу, Андрей — на барабанах. Мотоцикл ревел, хрипел, гремел, искрил, на сцене была вонища!

Зато эффектно!

Да! И, уже переехав в Петербург, где каждый второй либо гитарист, либо барабанщик, я снова решил заняться музыкой.

Но не каждый второй хочет славы.

Слава не самоцель. По-моему, в японском театре, когда актер достигает популярности, он меняет имя и уходит в другой театр в другую провинцию и начинает всё заново, чтобы сохранить «цветение», но, «каким бы ни был цветок, он не может сохраниться неопавшим». Это делается для того, чтобы не терять навыков, чтобы не останавливаться. Знаете, мне особенное удовольствие доставляет, когда люди сначала приходят на концерт, а потом узнают, что я актер. Это высшая похвала. Сейчас еще начали приглашать на гастроли, чему я очень рад. Вот в Алма-Ату едем, в Эстонию нас зовут. На днях к нам обратились из симфонического оркестра Санкт-Петербурга, чтобы совместно с нами записать песни. Не мы к ним, а они к нам. Круто, что мы вызываем интерес. Это, естественно, льстит, потому что начиналось всё несерьезно, а потом раз — и какие-то уже авторитеты музыки говорят о том, что «всё правильно». Поэтому переход в музыку — это не претензия, я перестану этим заниматься тогда, когда мне это перестанет быть интересным. Меня больше пугает то, что мне предлагают роли, похожие на те, которые я уже играл. Я, как правило, отказываюсь, если режиссер говорит: «Я хочу, чтобы ты сыграл, как уже играл...»

…Подполковника Шилова.

Например. Мне это неинтересно, скучно, и я скорее соглашусь на роли, которые стоят дальше от меня, либо на то, что я еще не делал. И то же самое с музыкой... Если бы я жаждал славы в чистом виде, то занимался бы тем, что у меня хорошо получается, и не тратил бы время на репетиции. А когда ты уходишь в музыкальное творчество, это всё равно такой вызов. И естественно, первый вопрос: зачем артисты берутся за гитару?

Есть такой вопрос!

Зачем музыканты идут в кино — для меня тоже совершенно непонятно.

Музыканты не спортсмены…

И это нормально, абсолютно. Например, Джейсон Стэтхэм изначально спортсмен, и сложно оценивать его актерские качества. Он харизматичен, и большинство лысеющих мужчин счастливы, что он представляет такое амплуа. Просто Стэтхэм выбрал немножко другой путь.

Может быть, он просто изначально не свой путь выбрал?

Не бывает так! В актерстве не бывает, что ты чем-то не тем занимался. Большая часть твоей жизни — это те эмоции, которые ты испытал, и ты их передаешь на экране. Так и в режиссуре. Раньше в режиссуру не брали до определенного возраста. Почему? О чем может говорить восемнадцатилетний мальчик? Какие у него проблемы? Почему меня должно интересовать то, о чем он говорит? А поработав на заводе, он уже мог как-то выражать свои мысли. Каждый актер тоже проходит какой-то путь, и редко в актерской биографии встречается спецшкола с углубленным изучением иностранных языков. Редко удается людям сыграть то, чего у них никогда не было.

То есть вы не жалеете, что только с третьего раза поступили?

Ни о чем не жалею вообще! Я уверен, что если бы поступил с первого раза, то, наверное, никогда бы не учился в театральном училище, потому что на тот момент поступление было сверхзадачей. А если бы я поступил с первого раза, то проболтался бы до Нового года и перестал бы ходить в Театральное училище имени Щукина, думая, что всё естественно, слишком легко и я не буду этим заниматься.

То есть вам интересно, только когда перед вами стоит сверхзадача?

Сверхзадача появилась, когда поступление превратилось в спорт. А когда в итоге я поступил, оказалось, что это не самое сложное, что есть еще впереди четыре года обучения... А в шестнадцать я бы абсолютно не рассматривал себя учащимся. Я рассматривал бы себя поступившим и сразу же великим артистом. Мне было двадцать четыре, когда я поступил...

Вообще странно, что вы поступили: так поздно мало кого берут.

Да, в двадцать четыре мало кого берут, поэтому пришлось соврать — уменьшить возраст. Зато у меня не было времени на студенческие вечеринки, как у младших товарищей. Потому что я понимал, что если за четыре года ничему не научусь, то потом будет слишком поздно. Я вышел из театрального училища в двадцать семь и, уже поступая на службу в РАМТ, слышал, что cтароват... Всё произошло как произошло, зато у меня есть огромный жизненный опыт, который позволяет мне чувствовать, переживать. Поэтому, когда мне говорят «Как вы хорошо играете оперативника», я отвечаю: «У меня две судимости, мне ничего не нужно играть».

С этого момента поподробнее! Вы что-то украли? Мотоцикл?

Мотоцикл воровал в детстве, но... я имею в виду, что моя жизнь в Северном Казахстане достаточно плотно соприкасалась с участковыми. И работу сотрудников милиции я знаю с другой стороны. Это не просто история погони, приключений... Есть личности, есть люди — плохие полицейские и хорошие полицейские, есть бандиты — негодяи, а есть благородные Робин Гуды. И чем интереснее человек, чем он противоречивее, тем, конечно же, интереснее его играть.

Сложная роль — неоднозначная роль. Играя бандита, хочется наполнить его человеческими качествами. Играя положительного героя, добавляешь ему плохих качеств. В итоге, когда ты играешь негодяя, а тебе говорят, какой он потрясающий человек, ты думаешь: всё правильно. Зритель всё равно воспринимает персонаж по поступкам.

Вы как-то передаете свой опыт дочери? Она же у вас юная актриса — играет на сцене РАМТа.

Мне неинтересно ее чему-то учить, мне интересно, чтобы она мыслила. Да и научить чему-то в актерстве невозможно. Надо задавать правильные вопросы, на которые человек научится отвечать. И тогда он будет задавать эти вопросы себе при работе над ролью. Но учить, показывать, например, как прочитать стихотворение, — это неправильный путь. Мне сорок лет, а Жене — девять, и мне важно, чтобы она прочувствовала эти строки, пропустила их через себя. Я смотрю, как она воспринимает жизнь, вспоминаю себя маленьким, как я воспринимал жизнь. Скоро дочка стремительно начнет меняться: с девяти до четырнадцати произойдет мощная смена настроений, мышления, отношения ко всему. И я понимаю, что нельзя ребенка поставить на паузу, оставить его в этой частоте. Мне интересно за ней наблюдать, любопытно, как она всё воспринимает, как задает вопросы.

Она уже задает вопросы, которые ставят вас в тупик?

Больше всего ставят в тупик вопросы, на которые я не знаю ответа. Я же хочу быть искренним в своих ответах. И тут важно не то, о чем она спрашивает — Луна вращается вокруг Земли или наоборот, — а то, что я забыл, что вокруг чего вращается. Либо она спрашивает о каких-то философских вещах. Например, когда она была совсем маленькой, у нас умерла собака и мне нужно было правильно ей это объяснить... Я сейчас не живу с ней, мы реже видимся.

А вот это вы с Яной как ей объяснили?

Никак не объясняли. Мне кажется, она всё и так понимает, дети — они не такие, как мы. В своем возрасте они уже достаточно развиты. Она постоянно иронизирует на эту тему и достаточно жестко нас за это критикует. Но у нас, конечно, есть форма воспитательной работы. Сказки, я рассказываю ей сказки.

Сами сочиняете?

Естественно. Женя задает тематику сказок — это всегда вопрос, который ее волнует. Путь этих сказок одинаков, ситуацию она задает сама, придумывает имя героини (это, конечно, девочка), ее возраст, задает какой-то антураж и помещает эту девочку в предлагаемые обстоятельства. Допустим, девочка нахамила бабушке... Изначально героиня всегда хорошая, просто поступила плохо, и поэтому ее ждут приключения, кара, драконы и всякие «ужасы», чтобы она прошла путь очищения, чтобы она опять стала «хорошей».

Тексты и музыку для песен, которые исполняет ваша группа, вы тоже пишете сами?

Нет, тексты я беру у своих друзей. Свои тексты я стесняюсь пока исполнять и не считаю, что это нужно. Мне кажется, что у меня такая унылая поэзия, что она никому не нужна. Даже когда я пытаюсь петь свои песни в компании друзей, обычно никто их не дослушивает до конца. Говорят: «Всё, хорош, давай «Чайф» уже». (Улыбается.) Поэтому я немножко стесняюсь приоткрывать эти двери: для меня это какой-то эмоциональный выплеск, такие вот записки на полях, а для людей это просто песня — плохая, хорошая, грустная.

Саша, а почему ваши песни грустные?

Не знаю. Наверное, потому, что стихи пишутся, когда есть время, а это либо в ожидании чего-то, либо в дороге... Эти строчки отражают мое самочувствие, мое ощущение, мироощущение. И это не совсем стихи, а нечто такое, что я записываю.

Говорят, для творчества нужна драма. Это правда? Блюз — это когда хорошему человеку плохо?

Наверное, необходимость в драме и есть, и нет. Всегда же возникают вещи, которые возвращают нас в реальность. Живешь-живешь, всё прекрасно, и вдруг у тебя умирает друг. И это как раз тот момент, который тебя опускает на землю. Кому-то нужно больше драмы, чтобы его тряхнуло, чтобы начать по-другому видеть закаты, рассветы, просто начать их видеть... Я в 2014 году пытался покорить гору Эльбрус. А на высоте 4200 метров очень мало кислорода и мысли замедляются, становятся такими веревочками. Причем у меня не было установки во что бы то ни стало покорить эту гору, я понимал опасность, знал, что не готов физически, и шел с инструктором. И если инструктор говорил, что мы уходим вниз, то мы уходили вниз.

Только в день моего восхождения на моих глазах погибли двенадцать человек. Люди, как целлофановые пакетики, скатывались с горы, их пытались спасти... И вот в этом недостатке кислорода, в этой опасности смертельной через неделю произошло какое-то очищение. Я думал: неужели это навсегда? Потому что, когда ты спускаешься, для тебя люди становятся другими, слова другие, и телефон, и всё, чего бы ты ни касался, — оно всё становится неважным. Но... проходит время, и ты опять возвращается к тому, от чего ушел.

И надо снова на Эльбрус.

Да, и надо снова себя тормошить. Это умение себя встряхивать, необходимость ковырять эту рану в душе, чтобы она не заживала, чтобы чувствовать эту боль. Это тоже часть актерской профессии.

Саша, а не страшно это? У вас ребенок, а вы рискуете, как целлофан, покатиться с горы.

Всё страшно. Проехать на мотоцикле из Петербурга в Москву, когда есть «Сапсан», тоже рискованно. Но я же еду порой и в дождь, и в ливень не для того, чтобы сократить расстояние.

А для чего?

Это путешествие, это какое-то философское восприятие мира, когда ты смотришь по сторонам, видишь дороги, водителей, заправки, вдыхаешь запахи навоза, полей и ночи. И поэтому, когда в пять утра ты вкатываешься в Москву, состояние несколько другое. Это тоже терапия, какое-то обретение себя, трогание себя. И я пока не нашел лучшего способа проветривания мозгов. Когда ты едешь, то свои проблемы так крутишь, крутишь, как мили на кардан наматываешь... В итоге приехал — и всё хорошо. Наверное, именно это и называется кризисом среднего возраста — желание доказывать, что ты еще живой. (Смеется.)

А может, вам нужно возвращаться к себе потому, что вы каждый день проживаете чужие жизни?

Может быть, и поэтому. Я так глубоко не копал. Поймите правильно, если мне не нравится что-то делать, я не буду этим заниматься. Вот мои друзья катаются на сноубордах. А я не буду кататься на сноуборде или прыгать с парашютом — мне это неинтересно. Для меня этот спуск с горки — он каждый день. В 7:55 смена, и в 12:30 ты закончил. Сыграл — не сыграл... Поэтому, если у меня есть возможность проехать на мотоцикле, зачем мне ехать в купе с незнакомым храпящим мужчиной?

А вдруг это будет незнакомая симпатичная девушка?

Сейчас вагоны МЖ. Романтика прошла.

Да ладно, романтика прошла?

Романтика продолжается. Романтизм — это же не стояние с цветком и с гитарой под балконом женщины.

Нет?!

Нет. В мировой литературе романтик — это герой, который противопоставляет себя обществу, а не человек, преклоняющий колено, с банджо в руках и в берете с пером. В среднем возрасте у мужчины возникают те же ощущения, что были в четырнадцать лет, когда весь мир был против тебя. Только в моем возрасте это не протест против родителей, устоев, школы, армии и всего остального. Нет, это уже что-то философское. Когда ты уже всё для себя понял, а объяснять никому не хочется. (Улыбается.) И ты идешь своим путем. То есть, если мне что-то не нравится, я просто разворачиваюсь и ухожу.

Зачем доказывать? Если можно что-то сделать — надо сделать. Поэтому сейчас это уже какие-то философские протесты. Да, я уже больше стал походить на стариков с кухонными разговорами до шести утра, которые ни к чему не приводят. Ну и что? Эти споры глобально ничего не изменят, зато помогут получше разобраться в себе.