Спасательный крюк. Интервью Вадима Верника с Филиппом Авдеевым

Вадим Верник: «Мне нравится то, что делает в профессии актер Филипп Авдеев, а я слежу за его творческой судьбой с момента возникновения Гоголь-центра. Филипп — один из тех одаренных учеников Кирилла Серебренникова, кто составил костяк нового, по сути, театра. Шесть лет назад я снимал Авдеева в программе о молодом поколении «Кто там...», восхищенный его игрой в спектакле «Митина любовь» по рассказу Ивана Бунина. В той передаче очень точные слова о своем актере сказал Кирилл Серебренников: «Филипп — человек с принудительным обаянием, ты можешь растаять, когда видишь его. Но меня обмануть трудно, и я чувствую, как он серьезно развивается вглубь»

За эти несколько лет Авдеев определенно вырос, сделал прорыв в театральной карьере, сыграв несколько блистательных и неожиданных ролей. А кинематограф, как признается актер, он пока изучает, ведь кинопроцесс устроен совсем по другим законам. С этой темы мы начали наш разговор на сочинском «Кинотавре».

Фотография: Иван Пономаренко

Ну что, привет, дорогой.

Привет.

На «Кинотавре» в конкурсной программе — фильм с твоим участием «Выше неба», ты играешь немножко инфантильного юношу. Тебе сейчас сколько лет?

27.

27. А режиссеры продолжают видеть тебя прекрасным милым юношей с каким-то надломом и внутренней драмой. Наверное, самому уже скучно это играть?

Видимо, я хорошо сохранился, раз до сих пор видят. (Улыбается.) Ну, это вообще такая тема, над которой я думаю в течение последнего года. Тут ведь есть много спектров. Во-первых, у нас в кино кастинг-директора, продюсеры, режиссеры в основном всё-таки пользуются тем амплуа, которое...

...уже проверено.

Да. Они знают, что человек точно сможет работать на тот результат, который нужен фильму. Так что в каком-то смысле русские актеры — заложники этой ситуации: у меня голубые глаза, и есть такое стойкое ощущение, что я, мол, такой романтический и инфантильный человек. Может быть, это так и есть. Я не могу точно сказать, что знаю себя вдоль и поперек. Но все-таки я разный: в какой-то период жизни я такой, а в другой — совсем иной. Кто-то это замечает, а кто-то смотрит через призму своего восприятия. Мне повезло, что в кино были опыты работы с разными режиссерами и в каких-то работах удавалось найти в себе что-то новое и нетипичное. В общем, я пока исследую русский кинематограф и для себя решил, что фильм «Выше неба» — для меня это такое прощание с юностью. Просто уже, конечно, хочется пробовать себя в другом ключе и больше экспериментировать.

Фотография: Иван Пономаренко

К счастью, в твоей жизни есть театр, Гоголь-центр. И вот если бы кинематографисты увидели тебя, скажем, в новом спектакле «Спасти орхидею»! Ты играешь... бабушку лет восьмидесяти, и играешь замечательно — ничего не утрируя, не комикуя, не добавляя никакого гротеска, а только внутренней своей энергией создавая удивительно трогательный образ. Ты даже голосом ничего не добавляешь в эту историю, ну никаких дополнительных красок. И в какой-то момент даже забывается, что на сцене молодой актер Филипп Авдеев.

Спасибо, Вадим! Это правда приятно. Я очень переживал, когда делал эту работу.

А почему переживал?

Ну, потому что очень легко скатиться в какой-то фарс, в комедию и плохой театр, плохой юмор, шарж. Это же очень харáктерная роль, а тем более еще и женщина, а еще и бабушка — всё это могло выглядеть катастрофически плохо. Поэтому на репетициях было очень нервно, но мне помогал Влад.

Режиссер Влад Наставшев.

Он меня как-то очень правильно настраивал: «Играй не совсем женщину, не совсем бабушку, это скорее некое существо, которое прошло огромный путь: войну и голод. Просто это состояние в себе найди, а визуальную часть мы придумаем вместе, решим, как это будет выглядеть». Главное было найти правильный тон для себя.

Фотография: Иван Пономаренко

А ты был в шоке, когда тебе предложили играть такую роль?

Ну, я не был в шоке, я был рад, потому что люблю, когда возникает риск. Я был очень рад и испуган. Потому что понимал, что это такая проверка себя. Очень важная.

Скажи, а ты как-то ассоциировал эту роль со своей родной бабушкой? Насколько я знаю, именно бабушка во многом занималась твоим воспитанием.

Обе мои бабушки занимались. Одна из них даже была заведующей детским садом. Нет, бабушки у меня совершенно другие. Они вообще не похожи на ту героиню, которая я играю. Они у меня очень светлые, обе теплые, заботливые — полная противоположность моей героине.

Ну да, в спектакле она жесткая, резкая. Хотя безумно любит своего внука.

Да, такой вот парадокс. Мы же зачастую не умеем любить вот так, просто и открыто, а пытаемся любить только через свое искореженное существо, свою избитую душу, так сказать. (Улыбается.)

Фотография: Иван Пономаренко

Ты говоришь «мы». У тебя любовь тоже обязательно через драмы, препятствия?

У меня по-разному было в жизни: было и болезненно, было и прекрасно. Но я думаю, что любовь — это энергия очень сильная, которая тебя как личность выстраивает. Ты когда с ней сталкиваешься, то можешь попасть в драму, но эта драма тебе нужна для того, чтобы преодолеть что-то внутри и выйти на какой-то новый уровень. Потом тебя любовь начинает лечить, она залечивает твои раны. Потом опять может тебя куда-то завернуть так, чтобы тебе жизнь медом не казалась.

Сейчас ты на какой стадии?

Я влюблён, и всё хорошо. У меня какой-то новый этап понимания этого чувства. Я стараюсь быть здесь и сейчас, стараюсь ничего не прогнозировать для себя, не формулировать концепции этого чувства, потому что понял, что это неуловимое состояние, его нельзя сформулировать.

Твоя подруга — актриса?

Нет. Она работает реквизитором у нас в театре. Прекрасная, заботливая, совершенно с другим складом ума, и, видимо, это очень важно тоже (мне, по крайней мере), потому что с актрисами, с творческими людьми всегда, наверное, непростой какой-то путь.

Что у тебя тоже было в жизни.

Да-да.

Фотография: Иван Пономаренко

Скажи, пожалуйста, Филипп, вот твоя актерская природа, она удивительная на самом деле, когда ты в секунду, без каких-то видимых проявлений и усилий можешь стать на сцене абсолютно другим человеком, — я имею в виду внутреннее и даже внешнее состояние. А через некоторое время — новая метаморфоза. Так происходит и в пушкинских «Маленьких трагедиях», и в «Обыкновенной истории» Гончарова, где твой Саша Адуев проходит путь от обаятельного восторженного юноши до циничного прожженного молодого человека, у которого не осталось никаких нравственных принципов.

У меня так получается, что каждая роль приходит не просто так и чаще всего помогает мне что-то понять про себя. В тот период, когда мы репетировали «Обыкновенную историю», я как раз находился в некоем замешательстве и постоянно рефлектировал на тему собственного эго и амбиций — грубо говоря, задавался вопросом, что меня реально ведет по жизни. Это был такой момент самоидентификации: насколько я еще могу быть искренним или я уже в какой-то пелене живу, и мое эго само меня пожирает, а через пять лет я превращусь в какого-то вурдалака и сам себя не узнаю в зеркале...

...в погоне за…

В погоне за успехом, за желаниями или еще чем-нибудь. То есть мой процесс в работе всегда связан с проработкой моих внутренних чувств и тех героев, которые мне встречаются на пути. А «Маленькие трагедии» выпали на тот период, когда Кирилл Семёнович Серебренников был под домашним арестом. Я так болезненно чувствовал всё то, что происходит с Кириллом. Понимал, что люди, которые действительно талантливы, становятся жертвами обстоятельств. Талант — это их дар и проклятие одновременно. И для меня была важна рефлексия по поводу Моцарта и Фауста, которых я играю. Фауст говорит, что он устал от жизни, но ждет чего-то нового. Вот эта мятущаяся душа, которая никак не может успокоиться... Это к нашему разговору об амплуа.

В каждом из нас есть миллион граней, и мы либо фиксируемся на том амплуа в жизни, которое сами себе сформулировали, и несем себя такими по жизни, либо каждый раз этоамплуа разбиваем внутри себя, эти стереотипы, клише, и идем к чему-то новому. Это, мне кажется, и есть энергия жизни, когда ты познаёшь себя.

Фотография: Иван Пономаренко

Вот эта энергия жизни и актерская энергия, которая у тебя уже в крови... «Бацилла» творчества в тебе поселилась, кажется, очень рано.

Я думаю, всё началось с «Норд-Оста». Мне было тогда 10 лет...

...И ты участвовал во взрослом спектакле.

У меня не было ощущения, что я играю во взрослом спектакле, — я просто был ребенком в детской труппе «Норд-Оста», и мне было очень увлекательно там находиться. Вообще, эта наша профессия, она напрямую связана с азартом и тем, что нам нравится играть, нам нравится проживать эти жизни. Мы такие дети в песочнице, нам дают «лопатку» — пьесу или новый сценарий, и мы увлекаемся и начинаем в этом находить каждый свои смыслы. Потом дают новую игрушку и так далее... Вот либо ты всю жизнь играешься в песочнице, либо выбираешься и идешь изучать новые горизонты.

Ты упомянул «Норд-Ост». Эта история, как известно, завершилась трагически. Ты ведь в день теракта был в театре, играл в спектакле...

Я участвовал в тот день в спектакле, стоял за кулисами и ждал своего выхода во втором акте.

Вдруг на сцену выбежали люди с автоматами, и я сначала подумал, что это чья-то шутка, — трудно было поверить в реальность происходящего. Потом постепенно это осознание стало приходить, мой педагог пинком внятно мне дал понять, что надо куда-то бежать. Я спрятался в гримерку. Там уже было несколько ребят и их родителей.

Мы просидели в гримерке пять или шесть часов, не помню точно. На окнах были решетки, поэтому мы не могли никуда убе- жать. В какой-то момент раздалась автоматная очередь за дверью, и мы услышали, как упало тело человека. В этот момент возникла такая звенящая тишина... Потом нас освободили сотрудники МЧС: решетки открыли, и мы начали прыгать из окна второго этажа. Помню огромную вмятину на мерседесе, на который я прыгнул. Дальше начались долгие ожидания, три мучительных дня, когда все ждали, чем всё закончится.

Фотография: Иван Пономаренко

А когда пришло осознание произошедшего: сразу или позже, а может быть, намного позже?

На самом деле намного позже. Я помню такой момент. Были похороны наших ребят — Кристины и Арсения, которые погибли во время штурма. Мы все пришли, конечно, на отпевание, на кладбище. Все плакали вокруг, но невозможно было подключиться к этому своим детским сознанием. А потом на следующий год, когда я пришел на кладбище, меня там накрыло. Я отчетливо понял, что этих ребят больше никогда не увижу. Кристина училась со мной в одной школе, Арсений был моим близким старшим товарищем... Я понял тогда, какая случилась трагедия, и не дай бог, чтобы такое повторилось... Но не думаю, что в тот момент я повзрослел. Наверное, это случилось лет в двадцать.

Почему именно тогда?

Мне кажется, за двадцать лет произошел накопительный эффект: и «Норд-Ост», и Детский театр юного актера, где я потом играл, и безумные тусовки, и поступление в институт, и неуверенность, и попытки доказать, что я могу, и первая любовь, и расставание — короче, всё это огромным комом копилось во мне в течение двадцати лет. В какой-то момент этот шарик настолько сильно надулся, что ему было необходимо освобождение, и это освобождение случилось: шарик лопнул — и всё, началась новая жизнь. Ты начинаешь заново формулировать для себя какие-то ценности, ты вдруг понимаешь, что у тебя есть руки, ноги, что ты можешь многое сделать. С этого момента и начались первые самостоятельные шаги, и вот по сей день продолжаю шагать.

Недавно неожиданно для себя я начал писать сценарий, и вот мне очень интересно, что из этого может получиться. Но пока об этом рано еще говорить.

Фотография: Иван Пономаренко

У вас в Гоголь-центре многие ребята ищут себя где-то еще помимо актерской истории: кто-то снимает кино, кто-то ставит спектакли. Ты тоже поставил спектакль. А еще начал газету выпускать и назвал ее «Белый шум». Причем в то время, когда многие стремятся уйти в электронные СМИ, ты выпускаешь именно бумажную версию газеты.

Да. Ну потому, что есть электронные порталы, а есть книги. Книги для меня — это другое, более медитативное чтение. То же самое и газета: это своего рода медитация, когда ты можешь отложить всю эту суету, сесть спокойно с чашкой чая или кофе. Такая остановка во времени. «Волна спокойствия» — я так это для себя называю.

А как все-таки идея пришла, почему ты решил делать газету?

В тот момент я еще не поставил в театре спектакль и уж точно не думал о своем кино, я просто хотел какое-то свое высказывание сделать и не понимал, в какой форме. Как-то во Франции я увидел газету, которая была очень классно сверстана. Я подумал: «Блин, как круто, что можно газету сделать так талантливо, красиво, художественно. Для меня это был абсолютный эксперимент, я не предполагал, что это меня так затянет и в течение трех лет я буду этим заниматься. Сейчас появилась команда, профессиональная редакция, и спонсоры, и подпроекты, и даже своя линия одежды... Мы называем это корпорацией уже какой-то — в шутку, конечно.

А почему «Белый шум»?

Белый шум, с одной стороны, — это ничто, это пустота, но когда информационный шум исчезает, ты оказываешься в состоянии покоя, что очень важно. Белый шум — это тишина и спокойствие. А с другой стороны, если залезть в Википедию и почитать, что такое белый шум, вы узнаете, что это спектр звуков, то есть в этом «шуме» есть все возможные вариации звукочастотности. Каждый номер газеты посвящен какой-то теме. Для меня есть определенные темы в жизни, которые как столбы мироздания и человеческих качеств: например, темой первого выпуска была любовь, второй выпуск посвящен свободе, третий — будущему, следующий —страху. Мы берем каждый раз какую-то тему и изучаем ее, исследуем с разными героями, с приглашенными известными людьми, с философами, психологами и пытаемся раскрыть ее для читателя в каком-то новом свете.

Фотография: Иван Пономаренко

А у тебя есть дедлайны? Я имею в виду периодичность выпусков.

Никаких дедлайнов! Мне больше всего нравится, что у меня нет никаких боссов, директоров.

Вот когда я абсолютно уверен в том, что каждый рисунок, каждая клетка этой газеты меня удовлетворяет, я за это могу отвечать и в художественном, и в содержательном смысле, тогда я говорю: «Всё, ребят, мы всё сделали. Давайте отдавать в печать!» На всё это уходит очень много времени, поэтому пока газета выходит раз в полгода, примерно так. Благодаря этому проекту я познакомился с огромным количеством творческих людей, и для меня это тоже очень важно.

Мне так нравится, Филипп, что у тебя в жизни, с одной стороны, всё очень динамично происходит, а с другой — есть некая размеренность и, как мне кажется, отсутствие суеты, которая свойственна многим твоим коллегам-сверстникам, потому что в 27 лет хочется, наверное, объять необъятное.

Ну да.

А это не получается.

Не могу сказать, что я очень спокойный человек. Это мое желание — чувствовать себя спокойным в любой ситуации, но не всегда это получается, и меня суета тоже часто забирает. Но спасательный крюк у меня всегда есть, я за него держусь и стараюсь не уплывать далеко в этой суете.

Спасательный крюк или все-таки круг?

И круг, и крюк. (Улыбается.) Я «крюк» назвал, потому что для меня это вертикаль какая-то, когда ты держишься за что-то большее, нежели чем вся наша суета. Этот крюк ведет к небу, в космос.

Здорово сказал. Новых тебе полетов и побед!

Фотография: Иван Пономаренко