Дима Билан

Дима БИЛАН, которому сейчас 31 год, совсем не хочет взрослеть, и такая его позиция мне нравится. У него огромное количество премий и наград, но даже самая престижная из них — победа на «Евровидении» — не заставила Диму стать памятником самому себе. Билан-певец максимально открыт и раскрепощен, а в своей несценической жизни он лукавый, ускользающий, застегнутый на все пуговицы. Или не на все?

Ты в отличной форме, Дима. Я обратил на это внимание недавно, на свадьбе Леры Кудрявцевой.
Даже не скажешь, что я не спал давно? Прилетел из Новокузнецка — там было два концерта. А потом мы с одним очень интересным человеком целый день сочиняли коллекцию одежды для моего нового музыкального проекта. Вчера наконец выспался. И сегодня счастлив.

Ты не спишь сутками. А что тебя поддерживает? Молодость, наверное?
Пока да. Наверное, есть еще ресурсы — свои, природные, неиссякаемые.

Кстати, насчет молодости. Я прочитал твою книгу. Она очень искренняя, теплая и позитивная. В ней чувствуется твой характер. Но знаешь, я подумал: зачем так рано писать мемуары? Обычно люди это делают, когда пора подводить итоги. Тебе же всего 31 год.

Я начал забывать то, что со мной было в детстве. И от этого мне стало стремно, говоря на моем языке. Захотелось всё вспомнить, до мельчайших деталей. А если это еще интересно моим слушателям…

Мне понравилась в книге твоя гордая фраза: «Билан — это не фамилия, Билан — это призвание». Когда ты это понял?
Призвание… Некоторые артисты относятся к своему занятию достаточно поверхностно: ну хорошо, сделаем это, запишем это. А я музыкой живу. Я в этом постоянно купаюсь, каждый день. И любое общение я всегда пытаюсь перенести на ноты, и даже сейчас, общаясь с тобой.
Я сегодня, наверное, приду и напишу какой-нибудь новый бит. Невозможно сделать что-то, не потратив на это какую-то часть своей жизни. Я это понимаю. Понимаю уже 12 лет, это правда. Хотя в моей памяти, словно через какой-то фильтр, всплывают люди, которые говорили: «Ты не артист, у тебя никогда ничего не получится». А я до сих пор существую. Как это еще назвать, если не призванием?

Ты всегда чувствовал эту веру в себя?
У меня с детства было ощущение, что со мной должно произойти что-то интересное. Я учился с удовольствием и с большим рвением. Наверное, мне хотелось, чтобы меня знало очень много людей. Чтобы они слушали каждое слово, которое я произношу, думали, пытались расшифровать.

Ну просто мания величия, Дима! Что, в общем-то, для артиста неплохо. Знаешь, у меня создается впечатление, и по книге в том числе, что ты слишком серьезно к себе относишься, что тебе порой не хватает легкости и самоиронии.
Здрасьте-мордасте! Вы о чем? Ха-ха-ха! Это происходит само собой. Хочешь ты этого или нет, но на тебя навешивают ярлыки, которым ты никак не соответствуешь. Я любуюсь собой? Ни в коем случае! Мне кажется, самоирония и я — это одно целое. Я никогда в жизни серьезно к себе не относился. Никогда, абсолютно!

Верю тебе. Насколько я понимаю, ты человек с обостренным чувством свободы.

Есть такое. Скажи мне, пожалуйста, Вадим, как эта а-ля самовлюбленность, о которой ты говоришь, сочетается с чувством свободы? Объясни мне.

Я не говорил, что ты самовлюбленный, ни в коем случае. Ты же сам сказал: «Хотел, чтобы слушали каждое слово, которое я произношу, думали, пытались расшифровать».

Наверное, есть во мне что-то тяжелое. Возможно, взгляд. Он такой, печалью обремененный, что ли. Иногда во время концерта я выбираю одного из зрителей и смотрю так, что ему, возможно, становится не совсем комфортно.

Так ему может и с сердцем плохо стать. Дим, побереги людей, которые к тебе на концерты приходят! Скажи, а «что-то тяжелое», как ты говоришь, может вызвать депрессию? Ты, мне кажется, достаточно ранимый.

Депрессии случаются. На сцене мне бывает хорошо, может быть, гораздо чаще, чем в жизни.

Почему так?
Потому что произошла подмена. Сцена для меня важнее, чем сама жизнь.

Тебе не страшно жить по-настоящему только в мире иллюзий?
Я живу в самом настоящем мире, в этой стране. Работаю бесконечно много и вижу, как живут люди. Всё, что у меня есть, досталось мне благодаря моему труду. Музыка — это энергия, фантазия, но работа над ней — самый настоящий труд. Дарить людям радость и настроение непросто.

Ты довольно быстро взлетел на олимп шоу-бизнеса. Допускал ли ты какие-либо ошибки, за которые тебе и сегодня стыдно?
Знаешь, в 2003 году в моей жизни случилась огромная любовь. Мне вдруг совершенно перестало быть нужным то, чем я начал заниматься, хотя в то время я выпускал свой первый альбом. Юрий Айзеншпис вложил в мою раскрутку деньги. А я, имея на руках подписанный контракт, просто пропал. Меня очень долго искали, и я выбирал тогда — любовь или… Я понял, что для меня сцена первична, а личная жизнь вторична.

То есть для тебя невозможно совмещать личную жизнь и сцену?
Невозможно. Если я понимаю, что это важно для меня в профессиональном смысле, я никогда не пойду на уступки. Поэтому со мной очень сложно. Если мне нужно, я сам себя выдергиваю из любой ситуации, будь то любовь, сон — всё что угодно. Встаю и говорю: «Всё, до свидания, я уезжаю». Для меня творчество важнее, чем личная жизнь.

А многие твои коллеги очень гармонично сочетают одно с другим.
Опять же это юношеские проявления, которые во мне бурлят. Возможно, со временем я от них откажусь. Но пока они меня очень привлекают, мне не хочется с ними расставаться.

Ты хочешь по-прежнему чувствовать себя мальчишкой?
Не мальчишкой. Я не хочу отпускать это время — свободы, какой-то легкой дурости, художественного идиотизма. Подожду хотя бы лет до тридцати пяти.

Понятно. Принадлежать только самому себе и ни за кого не нести ответственность.

Да.

Дима, мне давно хотелось тебя спросить вот о чем. Когда умер Юрий Айзеншпис, тобой и твоим именем начали торговать, как будто ты вещь, а не живой человек, никого не волновали твои чувства. Что ты сам испытывал в то время?

Мне было удивительно и странно, почему люди решили, что мной можно помыкать? Сегодня я вполне свободен, я могу выбирать, с кем работать, в какой проект пойти. Во времена Айзеншписа всё было иначе.

Та ситуация могла тебя сломить, уничтожить?
Нет, конечно. У меня и тогда было ощущение, что весь мир крутится вокруг меня. Потому что я молод, возможно, привлекателен и всё в моих руках. Я свободен. У меня нет привязок ни к чему. Я один в этом городе, но мне не страшно, потому что я знаю, что такое жить без денег. Я это всё прошел. Поэтому мне было очень даже спокойно. Конечно, мне не хотелось терять своего зрителя. Потому что я уже был инфицирован шоу-бизнесом, мне нужна была сцена, без нее я не могу. Помнишь притчу о двух лягушках, упавших в крынку с молоком? Так вот, я барахтался как одна из тех лягушек и, чтобы не утонуть, взбивал из молока масло.

Интересно, на такую волну тебя родители настраивали? Ты вообще больше мамин сын или папин?

Мой папа… Ребенком я осуждал его за то, что мы уехали, скажем так, в деревню, в аул. В Кабардино-Балкарию, в маленький город, с населением 30 тысяч человек. До шести лет я жил в относительно большом городе — Казани, потом в Набережных Челнах. Я говорил отцу: «Папа, как ты мог вообще уехать в деревню, бросить работу?» Отец, инженер-конструктор, захотел просто быть ближе к земле, делать всё своими руками и чтобы дети ели фрукты со своего огорода. Я теперь понимаю, насколько мощный это был поступок.

А сейчас где отец живет?
В Коломне. Я его спрашиваю: «Папа, ты никогда не думал, что ты особенный?» Он говорит: «Ты знаешь, я всегда так думал. До сих пор так считаю». Он аскет. Обожает рыбалку, любит одиночество. Наша семья живет в любви и уважении друг к другу. Дома я не слышал ни одного матерного слова. Иногда даже родителей на вы называю, это тоже факт. Не знаю, так повелось — по папиной линии.

Может быть, пример отца и дал тебе подсознательное ощущение этой самой свободы?
Вероятно. Отец мне может сказать, например: «Давай, танцуй отсюда!» Он всегда с иронией относился к моей работе. Да и ко всему тому, что я делаю, и это меня всегда заводило. Может, в какой-то мере я пытался ему доказать, что поп-музыка — это не легкомысленный жанр. Отец для меня постоянно раздражающий фактор. Мама, например, всегда говорит: «Всё будет хорошо. Чудеса случаются». А папа: «Ничего не получится! Всё очень плохо». И я знаю: если он перестанет мне так говорить, тут-то неприятности и начнутся. (Улыбается.)

Дима, ты жил в маленьком городе, и у тебя была цель вырваться оттуда. Я правильно понимаю?
Я всегда представлял себе, что живу в мегаполисе. И каково было мое счастье, когда я приехал в Москву! Правда, я не понимал, например, почему не общаются друг с другом соседи по лестничной клетке? Но мне всегда нравилось то, что здесь можно незаметно уйти в тень. Вот так взять и уйти…

Интересно, как тебе удается незаметно уйти в тень? Тебя же всюду узнают.
Послушай, в 2006–2008 годах из меня пытались сделать живой бронзовый памятник. Куда бы я ни приходил, мне чуть ли не честь отдавали, говорили окружающим: «Расступитесь, пожалуйста, Дима пришел». В то время я позволял себе такую шалость: поздним вечером или ночью выходил на улицу, ловил такси. Я просто катался по Москве, разговаривал с водителем. Я чувствовал себя свободным, потому что меня не узнавали. Иногда мне не хватает ощущения прежней, нормальной жизни, в которой есть ремонт, походы в магазин или на рынок… Как я уже говорил, произошла подмена обычной жизни работой.

Тебе действительно нравится ходить по магазинам?
Очень! Для меня это своего рода антиоксидант. Я люблю зайти в какой-нибудь продуктовый магазин, полтора часа ходить внутри, смотреть на людей. Это очень интересно: я же не вижу людей в обычной жизни, разве что со сцены. Мне нужны люди. А иначе где брать эмоции? Сочинять в голове? Невозможно! Ты видишь людей, нечаянно общаешься с ними, и получается какая-то новая история.

А еще можно в метро спуститься и тоже увидеть обычных людей. Ты когда там был в последний раз?
Года три назад. Мы ехали на благотворительный концерт, где меня ждали больные дети. Была пробка, и я спустился в метро, проехал остановок восемь до того места, где проходил концерт.

Может, тебе просто не хватает какого-то чистого, искреннего общения?
У меня очень много друзей.

Очень много — это значит никого.
Есть четыре настоящих друга, со студенческих времен, из Гнесинки. Они все, правда, живут уже не в России. Кто-то в Германии, кто-то поет в Нью-Йорке, в Медисон-сквер-гарден. Это мои близкие друзья, мы знакомы уже лет тринадцать-четырнадцать.

А в шоу-бизнесе можно дружить?
Мне кажется, шоу-бизнес — это полуфразы, полуслова, полулюди. И полудружба.

Тебя называют последним романтиком. Может, тебе это и льстит, но, когда говорят «последний», у меня возникает чувство, будто ты переступил порог и за тобой дверь наглухо закрывается. Ты тоже считаешь, что на тебе заканчивается время прекрасных иллюзий?
Красивый вопрос, художественный. Знаешь, я недавно думал об этом. Хочется иногда определить для себя какой-то рубеж, чтобы перешагнуть в другое измерение, выпустить последний романтический альбом и перенаправить свои мысли в какой-то другой жанр.

Уверен, новый Билан ждать себя не заставит. Удачи, Дима, на этом пути!
Спасибо.

Скажи, твоя квартира — это твоя крепость?
Мне кажется, это проходной двор.

Я хочу просто понять, где то место, в котором ты обретаешь внутренний покой.
Я тоже пытаюсь это понять, но у меня не получается. Правда.

Может, тебе это и не нужно?
Возможно, я знаю, где такое место. Может быть, благодаря тебе я сейчас это понимаю. Наверное, я отдыхаю, когда сажусь за руль и еду в свой загородный дом. Или в поезде. Ощущение того, что ты в пути, как мне кажется, самое прекрасное. Именно поэтому я часто переезжаю, меняю квартиру каждые три года.

Да ты что?! Постоянно покупаешь новые квартиры?
Покупаю, а потом сдаю, как рантье в Париже. Или, например, могу снять новую квартиру, а затем вдруг вернуться в свою старую.

То есть тебе не нужно это ощущение домашнего очага?

Наверное, меня поймет только тот, кто приехал в Москву и пытался ее завоевать. Ожидание чего-то нового — самое невероятное ощущение...

Ты меняешь квартиры, имена. Был Витя Белан, стал Дима Билан.

Насчет имени… Для того чтобы выйти на сцену, нужна смелость. Как Витя я был человеком очень скромным и застенчивым. Но с именем Дима я другой, понимаешь? Я смелый, веселый, бодрый, незастенчивый совершенно. Если хочешь начать новую жизнь — назови себя по-другому.

Это такой психологический фактор?
Наверное. Думаю, конкретнее на этот вопрос тебе ответит психоаналитик.

Ты пользуешься услугами психоанали­тика?
Нет, никогда.

Скажи, в чем ты стихийный, спонтанный, а в чем кремень?
Я стихийный и спонтанный в том, что касается поступков по отношению к другим людям. Например, я могу заехать с кем-либо из знакомых в магазин и просто так купить в подарок что-то дорогое. Например, телефон какой-нибудь последней модели. Просто так.

Какая у тебя щедрая душа!
Еще люблю покупать цветы.

И кому их даришь?
Например, родителям друзей.

Друзей, которые живут в Германии и Америке?
Да, их родители живут здесь. Они меня больше понимают, чем мои сверстники. Потому что в том, как я живу, я все равно мудрее сверстников. Это факт. Любой человек, который столкнулся с популярностью, смотрит на жизнь гораздо глубже, чем тот, кто этого успеха не испытал.

Тебе, мудрый Дима, год назад исполнилось 30 лет. Было ощущение, что ты перешел какой-то возрастной рубеж?
Я пытался в себе это нащупать. Ждал, что произойдет слом, но он случился в 31 год.

Какой слом?
Вопросов стало больше. Ответов чуть меньше. Конкретно? Например, когда мне исполнилось 30 лет, я решил: поеду отдыхать и так попрощаюсь с хулиганством. Помнишь, как у Есенина: «Пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость». Прощания с хулиганством тогда не случилось. Это произошло в 31 год.

Дима, скажи, тебе не досадно, что до сих пор тебе не присвоили звание заслуженного артиста России?
Не могу сказать, что мне всё равно. Ни в коем случае. Но мне нравится быть в процессе, в состоянии не до конца выполненного дела. Понимаешь, это предполагает многоточие.

Или запятую.
Запятая — прекрасный знак! Во всех письмах и сообщениях, которые я пишу, мои самые любимые знаки — это многоточие и запятая. Я ненавижу точку!