Режиссер Кантемир Балагов: «Я не думал, что сниму фильм и поеду с ним на Каннский кинофестиваль»

Этому молодому человеку удача сопутствует с самого начала. Первый фильм 25-летнего Кантемира Балагова «Теснота» в мае получил престижнейший приз ФИПРЕССИ на Каннском кинофестивале (в программе «Особый взгляд»). Потом еще одна серьезная награда — приз за лучший дебют на «Кинотавре». И наконец — Гран-при фестиваля имени Андрея Тарковского «Зеркало». Но ничего этого не случилось бы без главного: у Кантемира Балагова есть мощный творческий дар, он режиссер по призванию.

Кантемир, мне вот что интересно: ты учился на экономиста. А у тебя была мотивация, какие-то четкие планы на этот счет?

Это за меня родители решили. Они хотели, чтобы я зарабатывал себе на жизнь, чтобы не сидел у них на шее. Но у меня не было никакой особенной тяги к экономике.

То есть ты рос не слишком самостоятельным парнем?

Скорее я не был самостоятельным. Я просто искал себя и не мог найти, я не понимал, чего хочу от жизни. Родители говорили мне, мол, или ты сам сейчас определяешься, или идешь учиться на экономиста.

Я хотел пойти на лингвиста — мне очень нравятся языки, особенно английский, но отец был против, потому что это не престижно, этим не заработаешь денег. Ну по крайней мере, на Кавказе это не престижно. Я ведь рос в Нальчике.

А твои родители чем занимаются?

Родители в разводе. У отца семейный бизнес, мать была учительницей химии, а сейчас она завуч в школе.

Отец, наверное, хотел, чтобы ты продолжал его бизнес.

Одно с другим связано, он и сейчас меня периодически зазывает, уже скорее в шутку, но я не хочу, это не мое. Как-то не сложились у меня отношения с деньгами.

Скажи, а спортом ты в детстве занимался?

Как и любой отец, мой тоже хотел, чтобы из меня вышел мужчина, и отправил меня на дзюдо. Я проходил месяца два... Это сейчас я такой худой — режиссура выматывает, если честно. Так вот, я походил месяца два и понял, что мне это не надо. Занимался американским футболом, регби, мне был интересен контактный бой, но потом я подумал, что у меня нет отдачи какой-то внутренней, пристрастия, и в результате нашел себя в кино.

А ты рос общительным, контактным?

Нет, я был очень замкнутым. Я и сейчас очень замкнутый. Я себя чувствую некомфортно при большом скоплении людей, я не хожу на вечеринки. Я никогда не был душой компании. Мне комфортнее в тишине, я очень люблю тишину. На «Кинотавре» я ходил на конкурсные фильмы программы «Короткий метр». Были просто выдающиеся работы у ребят, но были и слишком перегруженные музыкой, будто режиссеры боятся тишины и просто фигачат эту музыку по поводу и без.

Ты говоришь, что любишь тишину. А визуально это что — природа или замкнутое пространство? Или неважно где, главное — быть наедине с собой?

Да, наедине с самим собой. Я люблю читать, при этом я с трудом берусь за новую книгу. Не знаю почему, наверное, потому что я ленивый человек. Я борюсь со своей ленью, но, если честно, не знаю, как с ней бороться.

Ну, насчет лени это явно кокетство, Кантемир.

Нет, я реально очень ленивый человек, я себя заставляю. Просто мне кажется, что создание какого-то произведения — это в первую очередь диалог с самим собой. И для этого надо или что-то пережить, или сконцентрироваться на своем внутреннем ощущении. А если ты просто будешь растрачивать себя на какие-то ненужные вещи, ничего не выйдет.

Это сейчас ты так рассуждаешь. А в детстве?

В детстве я просто чувствовал, где мне хорошо, а где нет. У меня был большой круг друзей, с которыми мне было комфортно. Мне нравилось сидеть где-то в спокойной обстановке, играть или что-то смотреть.

Ты сказал, что сейчас худой, потому что режиссура выматывает.

Да, да. Режиссура — это тоже своего рода вид спорта. А в детстве я был ребенком упитанным.

Это трудно представить. Скажи, что же все-таки случилось: ты учился на экономиста, отец был счастлив...

Отец не был счастлив, потому что он знал, что я плачу за свои экзамены: я откладывал карманные деньги и проплачивал зачеты и прочее. И я попросил дать мне время, чтобы определиться, чего я хочу в жизни.

И почему-то я подумал, что найду себя в фотографии. Отец купил мне «зеркалку», там была функция видеозаписи. И я просто начал снимать людей.

И уже тогда мне был интересен только человек, меня пейзаж в меньшей степени интересовал. Потом мы на этот фотоаппарат стали с ребятами в Нальчике снимать сериал про круговорот насилия, но он очень плохо сделан — и технически, и актерски.

Это всё было абсолютно интуитивно?

Абсолютно! Я какие-то уроки смотрел о том, как не нарушать ось, чисто технические какие-то вещи. На тот момент я снял уже серий десять, они шли по пять-семь, ну максимум по десять минут. Я их выкладывал на YouTube. А затем я понял, что хочу большего. Мой друг посоветовал мне обратиться к Александру Николаевичу Сокурову, у которого в Нальчике была мастерская. Я вообще ничего не знал о нем, поэтому в первую очередь погуглил и выяснил, что это очень крутой режиссер. Я отправил ему сценарий одной серии, и он предложил мне встретиться. Мы встретились, и он сказал, что сразу примет меня на третий курс.

Ничего себе!

Во-первых, то, что Александр Николаевич открыл в Нальчике мастерскую, — это само по себе уже чудо. И то, что он мне предложил встретиться и поступить, — это уникальное везение на самом деле. Сейчас мне просто везет. Но скоро будет черная полоса, я уверен.

О чем ты?

Мне так кажется, это закон природы.

И как ты готовишься к этой черной полосе?

Никак. Я думаю, что комфортные условия чреваты для режиссера. Черная полоса — она просто необходима, мне так кажется. Так что посмотрим. Не знаю, что будет дальше. Но мастерская Сокурова — это большая школа жизни, не только режиссуры. Он научил нас сознанию, сознанию гражданина, личности, он сделал из нас людей, потому что он проповедует гуманизм, проповедует любовь к литературе. Хороший автор — он всегда сочувствует своим героям, он их оправдывает, поэтому Александр Николаевич учил нас, что надо любить своих героев и оправдывать их. Если вы стоите выше их и по отношению к ним чувствуете высокомерие, то тогда лучше не делать фильм. И конечно, отсутствие насилия в картинах... Он очень серьезно к этому относится. Потому что смакование насилия, насилие ради насилия — это... Это очень врезается в память, есть опасность, что для зрителя вот это насилие войдет в привычку. Получается, что это воспитание насилием. От таких ошибок Сокуров хотел нас предостеречь.

Отлично. Ты поступил на третий курс к Сокурову, мало что зная об этой профессии, ведь ты больше шел на ощупь. А на курсе были ребята, которые не просто определились в жизни, а уже два года провели с Сокуровым. Ты чувствовал этот дисбаланс? Психологически был готов к тому, что тебя могут воспринимать как такого наглеца, который ворвался в уже сложившийся коллектив?

Ну, психологически, наверное, была какая-то конкуренция... Хотя ребята в мастерской всегда говорят, что мы семья и между нами конкуренции нет. Хотя все мы понимаем, что в любом творческом коллективе без этого никак. Но ребята меня приняли радушно, никаких конфликтов не было, я комфортно себя чувствовал.

Правда, я понимал, что по уровню культуры отставал от ребят, — до мастерской я особо не любил книги, занимался другими вещами, о чем отчасти жалею.

Что ты подразумеваешь под «другими вещами»?

Я увлекался тем, чем бы я не посоветовал увлекаться своему сыну. Я буду оберегать его от этого. Когда он у меня появится, конечно. На самом деле у меня отношение к детям своеобразное. Мне кажется, что мир еще не готов к детям, и я не хочу детей.

?!

У Андрея Платонова есть одна очень хорошая вещь, когда мать на могиле своего сына говорит: «Я понимаю, что я родила тебя из-за своего эгоизма, и я понимаю сейчас, что мир еще не готов к детям». И мне очень близка эта мысль. Может, со временем это изменится.

Что ты вообще думаешь о семейной жизни?

Я не вижу себя в семейной жизни. Я такую профессию выбрал, что семейная жизнь, мне кажется, не идет вместе с этой профессией. Так что я не стремлюсь к большой семье.

То есть ты такой отшельник?

Наверное, можно и так сказать. Но я действительно считаю, что мир — это не самое лучшее место для детей. Может быть, это чересчур максималистски звучит.

Да, звучит максималистски.

На кастинге своего фильма я многих актеров спрашивал о том, есть ли у них дети. У тех, у кого они есть, я спрашивал: «А зачем вам дети?» «Ну, это продолжение меня, моего рода», — отвечали мне. Но это же эгоистично, это же эгоизм родителей в первую очередь.

А представляешь, если бы твои родители так рассуждали.

Может быть, это было бы и к лучшему.

Ты молодой парень, тебе двадцать пять лет, и ты внешне привлекательный. У тебя романы какие-то случаются? Или ты эту историю для себя пока отсекаешь?

У меня есть отношения, но я не ловелас никакой, я не зациклен на этом, и всё. Не подумайте, к отношениям я отношусь серьезно, но я не делаю на них акцент.

Скажи, а как родители в итоге отнеслись к тому, что твоя жизнь развернулась на 180 градусов?

Когда я захотел снимать кино, они отнеслись к этому негативно, потому что на Северном Кавказе нет кинематографа как такового. И они видели, что все мои начинания не имели продолжения, никакого прогресса не было. И родители думали, что это очередное мое желание, которое ни к чему не приведет. Но потом, когда я поступил к Сокурову и они увидели первые плоды моих трудов, то стали меня поддерживать.

Я недавно был в Нальчике, и родители мне сказали, что я подарил им такие эмоции, которые они никогда не испытывали. Я снял кино, потом вся эта шумиха с Каннами, затем «Кинотавр»... Это очень приятно. Потому что оправдать ожидания родителей — это одна из главных, наверное, целей.

Вот ты говоришь «шумиха с Каннами». Я понимаю, что готовым к этому быть невозможно. Что ты испытал тогда? Шок? Жизнь как кино?

Это какая-то сказка получается. Потому что в течение двадцати пяти лет, что я жил в Нальчике, я вообще не думал, что когда-нибудь сниму фильм и поеду с ним на Каннский кинофестиваль. Приз в программе «Особый взгляд» — это нонсенс для меня. Еще когда я узнал на пресс-конференции, что в «Особый взгляд» попадает «Теснота», я сперва не поверил, подумал, что я ослышался или еще что-нибудь. Я не знаю, это какое-то чудо. Я говорю, я очень удачливый: мне повезло, что Сокуров открыл мастерскую в Нальчике, мне повезло, что я попал туда, мне повезло с первым фильмом попасть в Канны. Теперь надо, чтобы всё это стало не просто везением, а ремеслом. Чтобы был всегда только профессиональный результат.

А кто отправил фильм в Канны?

Мы отправили его от фонда Сокурова. Любой может отправить свой фильм в Канны. Мне ответили на почту, которой я уже давно не пользуюсь, поэтому я не знал, что мы попали в «Особый взгляд», а узнал только на пресс-конференции. Так что это прямо экспириенс такой.

В Каннах тебе нужно было себя каким-то особым образом вести?

Это была не первая моя поездка в Канны, я был там в 2015 году с короткометражкой, но это был Short Film Corner, то есть не основная конкурсная программа. На этот раз я чувствовал себя спокойно до тех пор, пока не вышел на сцену и не стал представлять фильм.

Представлять фильмы для меня всегда какое-то испытание и волнение. А потом, после показа, всё было как-то очень легко. Мы сидели с Дашей, исполнительницей главной роли, и без перерыва давали интервью, даже не выходили никуда и не смотрели ни один фильм.

Ты говоришь, Сокуров учит студентов, что не должно быть жестокости и насилия на экране, но всё равно у тебя и насилие, и жестокость в фильме есть. Причем до такой степени, что хочется глаза от экрана отвести.

Если вы про сцену казни, то там звуковое насилие. Визуальное насилие там две секунды идет. Ты не видишь, что происходит. Там не надо закрывать глаза, там надо закрывать уши, чтобы этого не ощущать.

Я вообще твой фильм воспринимаю как притчу, со всеми атрибутами этого жанра. Ты, двадцатипятилетний парень, снимаешь ретроисторию — события разворачиваются в 1998 году. Ты ведь тогда был еще совсем маленьким. Почему, Кантемир, ты пошел вглубь истории?

С одной стороны, это вызов для меня как для режиссера. С другой — это место памяти, отрезок, который будет со мной на протяжении всей жизни. У меня всегда в памяти всплывают девяностые годы — наверное, потому, что это сопряжено с моим детством. Эти воспоминания не постоянны, они как-то вспышками проявляются. И для меня то время как Атлантида, меня туда тянет почему-то. И мне захотелось показать вот это ощущение того времени.

Да, но у тебя детство сопряжено с некоей романтикой, а фильм жесткий.

Я говорю об антураже девяностых годов, а история, конечно, отчасти жесткая. Но она универсальная. Мне кажется, что она могла произойти в любое время в любом месте — в Европе, в центральной части России. История взаимоотношений в семье, похищение человека... Эти ситуации очень универсальные.

Ты еще и один из сценаристов фильма. Что тебя лично в этой истории волнует и цепляет?

Меня лично цепляют и, надеюсь, всегда будут цеплять только человеческие взаимоотношения. Эта тема будет всегда актуальна. Ее можно исследовать всю жизнь, и всегда будет что-то новое. Наш преподаватель по сценической речи говорил, что все сюжеты — из Библии, что ничего нового мы уже не придумаем. И когда мне рассказывали о похищениях на Северном Кавказе, мне было интересно, как семья может повести себя в такой критической ситуации, потому что человек в критической ситуации часто ведет себя неправильно, он делает неправильный выбор. Если нам, как авторам, удается оправдать этот морально неправильный выбор, то здесь рождается какой-то художественный слой, который очень ценят в кинематографе. Потому что наблюдать за человеком, который ведет себя так же, как и мы, в жизни, — это не очень интересно. Нужен диссонанс, столкновение моральных принципов.

Когда мы работали над сценарием, мы задумывались, насколько гуманно просить близкого человека о самопожертвовании. Да, вы родители, но какое право вы имеете просить ребенка жертвовать собой ради спасения другого человека. Мы очень долго пытались найти эту человеческую природу. Где-то это удалось, где-то не очень.

У фильма очень конкретное название — «Теснота». Теснота чувствуется во всем, у тебя даже на экране очень тесно: всё заставлено какими-то предметами, атрибутами. И артисты всё время пробираются через какие-то тоннели. Легкости нет энергетической. Я понимаю, что всё это сознательно, что речь идет о недостатке свободы.

Да, о недостатке пространства — личностного, внешнего. Личностного — это когда семья давит, родители, религия, а внешняя — это когда три народа живут на таком маленьком клочке земли и это приводит к конфликтам межнациональным.

А ты сам ощущаешь или ощущал такую психологическую тесноту?

Ощущал в какой-то степени, когда учился в школе, ощущал тесноту межнациональную, ну и, конечно, внутрисемейную. Но сейчас на Северном Кавказе всё поутихло, особенно в Кабардино-Балкарии. Межнациональных конфликтов прямо таких сильных нет. Но в любой момент это может проявиться.

Ты переехал в Питер, а в Кабардино-Балкарии сейчас бываешь наездами. Обстоятельства так сложились, или это случилось потому, что индустрия кино все-таки в Москве и Питере?

Я давно хотел уехать из Нальчика, потому что... там очень плохо существовать молодежи. Там очень сильная иерархия. Если у тебя нет влиятельных родственников, то ты не устроишься на хорошую и значимую работу. Многие кабардинцы, талантливые люди, уезжают из Нальчика, чтобы искать себя в Москве или в Петербурге. Я же поначалу уехал со своим сценарием в Москву, искал там деньги. Кому-то нравилась история, кому-то нет. Но продюсеры не были готовы вкладываться в этот материал, потому что никому не интересно смотреть фильм про Северный Кавказ, про кабардинцев, евреев и девяностые годы. А Александр Николаевич Сокуров согласился помочь мне выпустить фильм, и я переехал в Питер, потому что там его фонд, и мы начали подготовительный период. И вот как-то я там уже осел, мне очень нравится Питер. Наверное, сейчас это мой самый любимый город, там невероятная архитектура, люди. Но кинопроизводства как такового там очень мало, всё кинопроизводство в основном сосредоточено в Москве. А так как я хочу снимать кино, то, возможно, перееду в Москву, но хотелось бы работать с той командой, с которой я начинал.

А когда ты почувствовал в себе лидерское начало? Потому что, чтобы быть режиссером, недостаточно быть просто творцом.

Этопроизошло, когда я учился у Сокурова. Он всегда намекал, что мне нужны лидерские качества. Он говорил, что режиссер должен быть strong, говорил, что, если ты чего-то не знаешь на площадке, никогда не надо этого показывать.

Сокуров тонкий психолог. А скажи, пожалуйста, что твои татуировки означают?

Вот эта татуировка (показывает), может быть, кажется абстракцией, но, если присмотреться, видно, что это две души. Как у Гёте: «Есть и две души во мне, от одной хочет избавиться другая». Вот, собственно, такая интерпретация. А это (показывает) такая наколка по молодости, но я о ней не сожалею, она характеризует, что я расту как личность.

В тебе сплетены две души?

Человек — очень двойственное существо, мы иногда делаем такие поступки, которых сами от себя не ожидаем. Есть приземленные чувства и в то же время есть и высокие чувства. Это всё в нас как-то вместе существует.

У тебя такой стремительный рост идет — и духовный, и профессиональный.

Надеюсь.

Успеваешь сам за собой?

Мне кажется, успех первого фильма — это больше результат везения, нежели профессионализма. Потому что в течение всей жизни ты накапливаешь, накапливаешь, а потом выплескиваешь абсолютно всё в первый фильм!

А у тебя уже есть идея второго фильма?

Да, есть, это не связано с Северным Кавказом, это связано с поствоенным временем.

Опять прошлое.

Да, опять. История о девушке, которая возвращается с фронта и пытается начать жить заново. И дальше отношение к фронтовичкам со стороны населения и так далее. Посмотрим. Там очень тяжелая структура, мне пока очень нелегко над этим материалом работать. Я снова буду работать в соавторстве со сценаристом. Точно могу сказать: я не буду снимать по заказу. Если история не моя, я за нее не возьмусь.

Ты занимаешься интересным делом, сочиняешь новый фильм и при этом говоришь, что у тебя должна наступить черная полоса.

Да. Не знаю, посмотрим. Но очень важно не упиваться этой черной полосой, иначе можно впасть в депрессию. У меня она была уже, когда я жил в Москве.

Я тогда отчаялся найти какой-то бюджет на картину, потому что, когда тебе всё время отказывают, отказывают, у тебя постепенно опускаются руки. И вот этот затяжной депрессивный период — он на самом деле помог мне на съемках «Тесноты», помог найти какие-то художественные вещи.

Тебе двадцать пять. Как ты ощущаешь себя в этом возрасте?

Мне кажется, я такой старик, если честно, — по образу жизни, я имею в виду. Так что возраст — это просто цифры, есть люди сорока-, пятидесятилетние, но ментально они абсолютно дети, у них какие-то подростковые ценности.

А ты уже старик.

У меня такое ощущение. В плохом, наверное, смысле больше, нежели в хорошем.

В чем же это проявляется?

В том, как я проживаю свою жизнь. Нет во мне какого-то такого юношеского, молодого драйва, импульса.

Это навсегда, как ты думаешь? Уже «приговор»?

Не знаю, честно. Я не очень хочу быть частью киношной тусы, я просто хочу сконцентрироваться на творчестве.