Даниил Воробьёв: «Я на четыре месяца замолчал, просто физически не мог говорить»

Ну что, поехали.

Поехали! 

Даня, на самом деле я поражен. Мы виделись где-то месяц назад, у тебя была пышная шевелюра, сейчас ты подстрижен под ноль. И, мне кажется, подкачался. 

Подкачнулся немного. (Улыбается.) 

От гламурного молодого человека, с которым я общался месяц назад, не осталось и следа. 

Зато появился пермский учитель. Я сейчас играю его в истории, которую снимает Серёжа Филатов, она называется «Урок», партнерствую с Юрой Борисовым. Я — учитель, завуч, а он играет моего брата, который приезжает в отчий дом. Чтобы захватить колорит, я решил поднабрать вес, но это такой перевалочный момент, чтобы через месяц всё ушло в мышцы, потому что начинается другой проект, где я должен быть очень раскачанным. Сухим и жилистым, но с другим объемом. Тут еще вклинился «Последний Ронин» — проект Макса Шишкина, где я должен быть худым. 

То есть субтильный герой. 

Очень субтильный. Скоморох. 

Это же можно сойти с ума, так часто меняясь внешне! 

Немножко да, ты прав. После Нового года я сошел с ума в этом смысле. 

Но тебе же это нравится? 

Очень. Дико нравится. 

Абсолютно твоя стихия. В фильме «Осьминог» ты сыграл сразу восемь персонажей, которые принципиально отличаются друг от друга и внутренне, и внешне, — и это, мне кажется, апогей твоего счастья, так существовать. 

Точно. Ну и оттуда очень много опыта, с этих съемок, как трансформировать тело в принципе. Конечно, немножко не хватает профессиональной базы, но есть специально обученные люди, которые могут помочь. В случае с «Осьминогом» я как раз в течение одного проекта трансформировал тело, а сейчас попроще. Но оттуда выхвачен опыт, как за кратчайшие сроки можно превратиться из субтильного человека в «раскачанную машину». 

И как? 

Это эндокринология, это БАДы и тренажерный зал. Где-то за 18–25 дней я могу себя полностью изменить. 

А это не опасно для здоровья? 

Мне кажется, опасно, но я еще пока не понял. Пока еще нормально. Но мы экономно идем. Трансформации, которые были в 20, 27, 30 лет, — это совсем другая энергетическая подоплека, потому что сейчас это тяжелее — все-таки мне 40 лет уже. 

Но ведь организм может не послушаться и зависнуть, дать сбой. 

Надеюсь, что этого не произойдет.

А нужны какие-то постоянные тренировки для того, чтобы как-то своим телом владеть? 

У меня эти тренировки есть. 

Ты же с детства занимаешься спортом? 

Да, постоянно. У меня была гимнастика, фитнес. Сколько себя помню, всегда был на спорте. После «Медиатора» началась другая эпоха, когда у меня осталось лишних три килограмма, которые я не смог сбить после того, как набрал вес для съемок. Пришлось обратиться к эндокринологу, который мне прописал схему, чтобы эти килограммы ушли. И мы с этим врачом общаемся постоянно, он ведет меня из проекта в проект.

Тебя еще и приглашают в кино как такую гуттаперчевую машину, зная, что ты сумасшедший в этом смысле и на всё готов ради роли. 

Это точно, это факт. Но здесь вопрос как раз ответственности. Есть ответственность техническая, правильная: «Ага, отлично, у меня есть задача». А есть ответственность, связанная с репутацией. Для меня это не совсем правильная ответственность, потому что это уже наезженные рельсы: если меня приглашают, то наверняка думают: «Сейчас он выдаст что-то экстравагантное, экстраординарное». И я покупаюсь на эту вещь, я могу зайти с мыслью: «Ой, я сейчас что-то должен бахнуть». Было несколько моментов, которые меня насторожили. В этом смысле хотелось бы держаться середины, где есть я, материал и процесс, где нет обязывающих вещей, которые для артиста могут быть очень опасны. В этом смысле ближайший год я посвящаю именно тишине, то есть очень пастельным вещам. Сейчас будет ряд премьер, которые являются примерами этих пастельных вещей, где нет эксцентрики. Кроме «Последнего Ронина», потому что там апогей эксцентрики. 

Ты уже назвал такое количество новых фильмов с твоим участием, что я запутался… 

...я сам запутался!.. (Смеется.) 

… кто есть кто в твоем ассортименте. А ведь вся эта история еще нанизывается на твою очень глубокую проработку роли. Ты мне рассказывал, что ты до такой степени замороченный, что предварительно клипы сам снимаешь, чтобы разобраться в персонаже. То есть ты, с одной стороны, очень удобный для режиссеров персонаж, а с другой — приходишь со своим уставом в чужую… 

...богадельню. 

Да, в чужое пространство. 

При подготовке к роли я делаю видеоэскиз, где начинаю искать и прорабатываю в течение пяти-семи часов этого персонажа. Нахожу его, по крайней мере вектор и перспективу — то, про что я должен играть. То есть это такая визуальная схема, состоящая из листов А4, которые расклеиваются и являются общей партитурой. В этой схеме я уже отмечаю выгодные, как мне кажется, амплитуды состояния героя, логические ударения. 

А режиссеров это не раздражает? Ведь уже все знают, наверное, что ты обязательно придешь со шлейфом, набором идей. 

Режиссеры это воспринимают уже с пониманием.

Снимая клипы, ты еще других актеров привлекаешь, но не тех, с кем будешь сниматься, то есть статистов. 

Да. Но еще интересная штука. Я обкатываю персонажа в социуме, выношу характер героя в обычную жизненную среду. 

То есть в обычной жизни перевоплощаешься в персонажа? 

Да. 

Слушай, как всё сложно у тебя. 

Ну так, да. (Улыбается.) 

А ты где-то подсмотрел такую идею подготовки к съемкам? С чего всё началось? 

Началось с того, что я начал сталкиваться с реальностью российского кинопроизводства, где артиста утверждают, как правило, накануне съемок. Вот его утвердили, он начинает работать и где-то в процессе съемок начинает обрастать неким пониманием и мясом роли. Так тоже можно идти, но меня в какой-то момент, лет семь-восемь назад, это перестало устраивать. Я себя дико некомфортно чувствую, потому что выход в кино — это большая возможность высказаться, это как полотно, идти туда с краской, кистью и отстраненным пониманием того, что ты рисуешь, — мне кажется, это не совсем верная штука. Из-за этого начала вырабатываться схема, где я начал подготавливаться заранее, начал воспитывать те персонажи и характеры, которые в дальнейшем начал реализовывать. Со стороны это могло выглядеть как сумасшествие, но, по сути дела, это большая подготовка. Я знаю, что не я один так работаю, знаю, что Женя Ткачук по похожей схеме идет, у него свои какие-то вещи... 

Свои тараканы. 

У него глобальные тараканы, в хорошем смысле слова. Я знаю, что творчески он тоже подготавливает себя заранее. 

Вот видишь, прекрасный актер Женя Ткачук — твоя родственная душа. 

Он пророс во мне. 

А вы же с ним даже кино вместе снимали? 

Маленькое, да, «Молитва» называется. 

Ты был режиссером, он — актером. 

Нет, мы оба режиссеры. Игорь Теплов там сыграл, проплыл на лодке по воде. 

А что вдруг вы решили объединиться с Ткачуком и снять короткометражку с участием актера Пушкинского театра Игоря Теплова? 

Да просто так получилось, мы снимались вместе в одной картине втроем, возникла идея, возник образ. Мы снимали на Селигере, сходили в местный храм, который находится на воде, там и возник образ человека, который плывет к Богу, к пониманию Бога в себе. Возник такой визуальный образ человека на лодке, пригвожденной канатом к берегу, он пытается-пытается сдвинуть ее — и только верой своей разрывает этот канат.

Понятно, философская притча. Картина получила несколько наград. 

Семнадцать, но это совсем давно было. 

А идеи снимать кино у тебя больше нет? 

Есть. Забавно, что когда мы с Ткачуком созваниваемся, то каждый раз сверяем графики и в каждый созвон пытаемся договориться о встрече и что-то придумать. 

То есть опять вместе? 

Да. Он мне очень близок в этом смысле. 

Чем именно? 

Всем: языком, системой мышления, подходом, глубиной. Женя — это первый человек, который показал мне, что в профессии можно быть на другом уровне прочтения роли. Это был период, когда мы тусовались вместе с Сергеем Тарамаевым и Любой Львовой (супруги-кинорежиссеры. — Прим. ОK!). Они тогда снимали свою дебютную картину «Зимний путь». Женя играл главную роль. Тогда я увидел, как он работает. Это человек, который 24 часа в сутки с большими блокнотами, с постоянными пометками и даже в отстраненных разговорах прорабатывает роль. По сути, Ткачук мне очень хороший пример показал в свое время. А я его уже интегрировал на свою почву. Это был очень крутой посыл тогда. 

Отлично. Мы с тобой созванивались перед Новым годом. Ты мне сказал, что находишься в Костроме, в своем деревянном доме. Это принципиально, что дом деревянный? 

Да. Это другая вибрация, другое тепло. Вообще другое понимание пространства. Другая тишина. Я не знаю, с чем это связано. 

Дом старый? 

Нет, новострой. Крепкий такой. Там есть беседка творческая. Там есть панорамные окна, там есть библиотека, книги, рабочий стол. Там старые наработки, там проектор висит. То есть это пространство, куда всем запрещено заходить. И все это знают. Это свое пространство, я прямо берегу его. Там есть актерские призы, вдруг они скопились. (Улыбается.) Я тут посмотрел — оказывается, их уже четыре. 

Ты уже лет двадцать снимаешься, много времени проводишь в Москве. За это время люди как-то адаптируются и перебираются из Костромы и других городов в столицу. А ты — такое ощущение, что, стиснув зубы, держишься за свои корни и никак не становишься москвичом. 

Ну да. Эта та область, которую я не могу просто так взять и пробросить. Она мне очень помогает. Потому что там, в Костроме, тишина, там баланс, точка покоя, которую я выхватываю и иду дальше. Но на самом деле в последнее время я понимаю, что, наверное, дом — там, где я. Не знаю, с чем это связано. Возможно, с тем, что я поймал после новогодних праздников очень интересный инсайт. Где-то после 5 января на меня свалились три проекта одновременно. Естественно, я начал включаться во всю эту штуку. Как только я захожу в эйфорию мощнейшую по поводу того, что у меня что-то получается, то вдруг теряю шаг. Как только начинаю впадать в чувство вины, что я опаздываю, я тоже теряю шаг. И вот эта золотая середина вдруг почувствовалась, когда я перестал оценивать ситуацию, а просто начал работать. Вот этот баланс вдруг поймался на моменте, где я осознал, что нет оценочного суждения, а есть середина, очень ресурсная, где тебя ничего не отвлекает, ты просто идешь и делаешь. Пытаюсь теперь сохранить эту вещь. Это какая-то удивительная штука. 

Ты живешь в Москве, насколько я знаю, в гостинице. 

Да. 

Но так никто не существует. Ведь можно снять квартиру или купить. 

Меня это держит в тонусе. Я не задерживаюсь в одном отеле долго, мне нравится менять локации. Я кайфую от того, что прихожу в новое пространство и расклеиваю на стенах свои схемы. Например, я знаю, что я здесь семь дней, и понимаю, что должен организоваться так, чтобы я мог в течение одного часа собраться и уехать. Это очень мобильное состояние жизни. 

У тебя с собой нет никаких бытовых вещей? 

Минимально. Лишнего ничего нет. Всё складывается в один чемодан. 

А скажи, вот эта природа, почва костромская, она как тебя взращивала? Ты был лидером и душой компании или в тебе была такая очень персональная энергия с самого начала? 

Да, она была, наверное, с самого начала. Из-за этого у меня было очень много проблем в детстве: и со стороны родителей, и со стороны контекста. Я вообще проблемным ребенком был, Вадим, очень проблемным. Не знаю, низкий поклон родителям, что они вывезли, потому что энергия очень тяжелая. Я был неподконтрольный, меня невозможно было проконтролировать. Договориться было трудно, я всегда был себе на уме. Я постоянно выделывал какие-то вещи. Постоянно нарушал пространства и регламенты. Мог уйти из дома и пойти гулять, мог не пойти в школу, а совсем маленьким мог увести группу детей из садика за забор. Мама постоянно говорила: «Приземлись», «Заземлись», «Становись серьезнее», «Становись основательнее», «Почему ты витаешь в облаках?» 

А родители кто по профессии? 

Мама окончила местную консерваторию, она музыкальный работник, а потом занималась бизнесом. Папа тоже начинал как музыкант, но вообще он архитектор. Вот в такой семье я вырос. У меня очень творческая семья. 

Ты ведь тоже занимался в музыкальной школе. 

Да, на скрипке. У меня выбит палец из-за спорта. Папа меня отдал в бокс, чтобы я спортом занимался, а мама за музыку отвечала. И всё, в какой-то момент я выбиваю палец и заканчиваю играть на скрипке. 

Бокс — это же такая, мне кажется, приземленная история. Где тут место фантазии и витанию в облаках? 

Большой вопрос. Не знаю. Наверное, это периодами было: сначала период улицы и бокса, потом мы с семьей переехали, и я попал в более пристойный район, где есть гимназия, есть гуманитарное направление. Грубо говоря, я был в рабочем районе, а потом оказался в центральном. Соответственно, у меня появилось другое понимание реальности. Честно говоря, то, про что ты говоришь, всегда присутствовало, всегда это было со мной — поэтическое восприятие реальности. Всегда. Это тот самый взгляд, из-за которого мама говорила мне перестать витать в облаках, та самая энергия, из-за которой люди, которые меня знали, не могли себя приладить к этому. 

Ты такой ускользающий. 

Типа того. 

Не могу отделаться от мысли, Даня, что сейчас передо мной совсем не тот человек, с которым я общался раньше. Я опять про внешнее. 

Мне очень нравится это, причем для достижения таких превращений была проведена большая работа, психологическая в том числе. Это три года терапии. Эта мимикрия, про которую мы сейчас говорим, раньше не осознавалась мною. Я не понимал ее. Не понимал, почему, будучи в определенном контексте, принимаю одну форму, потом другую. В Костроме я мог встретиться со своими друзьями детства и через какое-то время я принимал их психологию, даже физическую форму. 

Невольно.

Да, невольно это происходит. В случайной беседе с каким-то интеллигентом я вдруг становлюсь интеллигентом. Могу поехать в такси, разговаривать с водителем и вдруг понимать его простую правду. В терапию я пришел в тот момент, когда начал задавать вопрос: где я? Я мимикрирую постоянно, так где же я сам в этом процессе? Я начал искать себя, и с этого момента начались большущие проблемы. Схема поломалась. И только по прошествии трех лет в активной терапии я вдруг понял, что это норма. Это душевное устройство, моя структура. Если раньше я считал, что это проблема, потому что мне было некомфортно, то теперь я не считаю это проблемой, потому что это моя данность. Мы к этому пришли в терапии. И есть центр. Я, из-за того что начал искать себя, вдруг нашел этот центр в себе. И мне стало спокойно. Та точка покоя, на которой крепится эта данность душевная, она все-таки найдена. Я от этого кайфую и, естественно, я начал это интегрировать в профессию, в частности при подготовке к роли. 

Слушай, можно прямо диссертацию написать на твоем примере. Ты стопроцентный пациент. 

Да. (Смеется.) 

Но мне еще кажется, ты зациклен на себе. У тебя есть дочка, но ты вообще — годный для семьи человек или дочка есть и это для тебя такая тема гостевая? 

Визуально, со стороны, это может показаться как «гостевая тема», потому что, если проанализировать, я приезжаю раз в месяц, но мы постоянно в контакте, особенно с дочкой.

Сколько ей лет? 

Сейчас уже 3 года 8 месяцев, скоро будет 4. У нее есть конкретное понимание, что есть папа, который снимается в кино. 

Но папа же приезжает каждый раз в разном обличье. 

Она когда в зуме меня не узнает, то говорит «дядя». 

Ужас какой, это же как взрывается психика ребенка, Дань! 

Взрывается, согласен. Но пускай привыкает, это уже ее данность. Для меня катастрофически важно, чтобы мой ребенок понимал, что есть папа и есть мама, что у них всё нормально и никто никуда не уходит. Для меня это очень важно, потому что я как раз ребенок родителей, которые разошлись. Я понимаю, что это такое. У меня долгожданный ребенок. И мир, который мы создали, я, конечно, ни при как условиях не разрушу.

То есть ты семейный человек или всё же одинокий волк?

Тут есть некоторые поправки на ветер. Это очень крутой вопрос, Вадим, потому что он сложный. Мы с Мариной договорились: поскольку есть специфика профессии, я могу уехать, например, в Санкт-Петербург на съемки, у меня есть партнерша, с которой у меня по сценарию лавстори, и у нас будет роман, но на какой-то период, это важно для материала. С этим придется смириться. В этом смысле Марина подвижная. Я стараюсь их почаще привозить к себе, Марину точно. 

В гостиницу? 

Да, в гостиницу. (Смеется.) В соседний номер, чтобы это не отвлекало от процесса. 

Жене снимаешь соседний номер, чтобы ни на минуту не отвлекаться от творчества. Ты страшный человек! 

Дико страшный. 

Главное, тебя устраивает такой брак. Или это не брак? 

Мы не расписаны, но вместе уже четыре года. Но Марину эта ситуация тоже устраивает. Она с юмором относится к этому всему. 

А она не говорит, что больше не хочет жить в Костроме? Как ты в определенный момент понял, что это потолок и надо двигаться дальше… 

Да, мы обсуждали это, но пока, я думаю, будет так, как есть. Пока это удобно для профессии...

…все-таки «для профессии». 

100%. И она это знает. 

То есть это открытая и честная ситуация. Здесь нет никаких зазоров, которые выбивали бы кого-то из колеи. Все карты раскрыты. Как ты рисуешь эти бесконечные схемы своих ролей, таким же образом расписано всё и в твоей личной жизни. 

На сегодняшний день — да. 

Ну и хорошо. Скажи, ты рос в семье один или есть братья, сестры?

У меня сестра была, но она, к сожалению, погибла. Это очень сложная история. Не знаю, почему был выбран такой ход, почему так случилось. Но она ушла на съемках, упала с горы, разбилась. У меня от нее осталась камера и изображение, последнее изображение. 

А она кем была? 

Оператором, снимала проект «След саламандры», это был 2008 год. Там не проанализировали покрытие горы, и она, к сожалению, свалилась. С камерой в руке. И есть последняя запись. И съемочная группа прислала мне ее вместе с другими оставшимися вещами. Я эту запись еще не открывал. В доме есть только одно изображение сестры, и то оно отвернуто, потому что не могу я долго смотреть. Это рана и потеря, в которую я заглядывать боюсь. Даже в терапии мы не смогли туда зайти. Знаешь, очень сильно для меня поменялся мир после того, как Яна ушла. 

Понимаю, Даня. 

У меня произошла перезагрузка, я на четыре месяца замолчал, просто физически не мог говорить.

Как врачи помогали? 

Процедуры какие-то делали, но было понятно, что это психологическая проблема. Прикол в том, что я вышел из этой ситуации благодаря вокалу. С педагогом по вокалу я начал петь, а потом заниматься словообразованием. 

То есть заново учился говорить?! 

Да. В клинике, где я неделю побыл, мы проанализировали ситуацию, и было принято такое решение — попробовать с вокала. 

Ты помнишь свои ощущения, когда заново произнес первые слова? 

Я помню первые два месяца, потому что каждое слово, которое я произносил тогда, было на вес золота. 

То есть это постепенный был процесс, не то что ты взял и заговорил. 

Очень постепенный. Сначала какие-то гласные, согласные прорезались. Где-то вдруг на уровне физики у меня возникло позволение себе говорить.

С кем ты общался в то время кроме врачей? 

С девушкой, с которой я жил тогда. Общались через эсэмэски в телефоне. 

А у тебя не было страха, что ты можешь потерять не только профессию, но и вообще всё, и девушку в том числе? 

Был дикий страх. А с девушкой так и получилось, мы расстались. В самый тяжелый для меня момент. У меня случилась депрессия, паранойя, что это всё, конец. Для профессии точно конец. Из-за этого я, конечно, в такое падение ушел! Зато когда речь стала возвращаться обратно, это было, конечно, уникальное ощущение, будто бы ретрит мощнейший, потому что слова, которые ты говоришь, — это не просто шум. Ты произносишь каждое слово, и оно будто бы выверенное, такое осознанное. 

Но это был вынужденный ретрит. 

Я считаю, что в моем случае это какой-то момент свыше, чтобы переоценить ситуацию. 

В профессии у тебя так стремительно всё началось всего несколько лет назад. Ты снимаешься в бесконечном количестве проектов. К этому привели твои усилия или просто обстоятельства так сложились? 

Я бы не сказал, что это обстоятельства, хотя, конечно, господин случай тоже здесь сыграл мощнейшую роль. Был бесконечный процесс проработки внутренней, были второстепенные роли, но я всю работу выполнял честно. И еще всегда было ощущение интуитивное, что у каждого артиста есть свой возраст. Вот никогда я себя не видел молодой звездой. Почему-то я всегда видел себя в категории 40+. И я знал где-то с 30 лет, что это будет мой возраст, что мой путь к признанию не будет простым, я должен многое пройти и испытать. 

Легче от этого понимания становилось на душе? 

Да, конечно. И вот оно так и получилось, в общем-то. Я сейчас понимаю, что да, у меня есть крутая творческая возможность, когда я действительно выбираю проекты и могу честно высказаться в них. 

Еще важно, что у тебя очень хорошие партнеры. 

Бесконечно благодарен этому. 

Юра Борисов, например, с которым вы сейчас играете братьев. При твоей способности меняться, я вижу, как вдруг ты стал на него похож. Но, кстати, и мы с тобой, мне кажется, сейчас стали похожи.

Да-да. Режиссер мне даже говорил, что на площадке появился Верник. (Смеется.) Более того, я тебе скажу, что мой персонаж носит примерно такие же очки, как у тебя, примерно в такой же оправе. 

Надеюсь, я буду первым зрителем этой картины? 

Однозначно!

Фото І Слава Новиков

Стиль І Александра Шуляк

Груминг І Валентина Коробкова

Продюсер І Дария Вавакина

Ассистент фотографа І Арсений Новиков